Берлинский синдром

Он не знает, как их понимать. Однажды он упомянул о них, и она ответила, что это царапины от ее ногтей, что во сне у нее возникает зуд. Он не поверил, но так и не смог придумать, откуда еще они могли взяться. Несомненно, они сделаны намеренно. Их всего пять, и все разной длины. Почему-то он чувствует, что ответственность за появление этих царапин лежит на нем, каким бы нелепым ни казалось это предположение: она сама нанесла их себе. Он протягивает руку, хочет коснуться их, но не касается. Знает, каково им, этим самозванцам, не принадлежащим ее коже. Неужели она уродует себя, чтобы стать непривлекательной для него? Он накрывает ее простыней и выключает лампу.

Клэр — совсем не тот человек, каким она думала, что станет. Она не является своим истинным «я», она стала другим существом. Сумка с фотоаппаратом в углу комнаты напоминает ей, какой она была раньше: ответственной и уверенной в себе. Завоевывала мир и ставила новые задачи. Теперь она проводит все дни в квартире, одетая в футболку, от которой пахнет этим новым «я», поношенные трусики и шерстяные носки. Зачем надевать больше одежды только для того, чтобы снова снимать ее? Она включает обогреватель и выполняет прыжки «звезда», чтобы согреться, забивается под одеяло на диване или сидит на полу, прислонившись спиной к радиатору. Интересно, если долго сидеть около него, спекутся ли ее внутренности?

Сколько времени прошло с тех пор, как он запер дверь? Сколько времени прошло с тех пор, как она перестала молчать? Она прикладывает все старания, практикуя свой подход мягкой силы. «Не упоминай о войне, — повторяет она себе, каждый день дожидаясь его в квартире. — Не упоминай о запертой двери».

Она удивлена дерзости собственного тела. Оно проживает день за днем и вроде почти не меняется, но когда она смотрит на себя в зеркало, она вдруг замечает, что стала другой. Палец давно зажил, даже никакого намека на синяк не осталось, хотя иногда, когда она пытается играть на аккордеоне, рука напрягается слишком сильно и чувствуется скованность в суставах. Она тренирует тело с помощью упражнений йоги, и оно подчиняется без возражений. Отметины на ногах меняются с каждым днем — единственное напоминание о том, что она настоящая; и она ждет, когда Энди заметит эту проблему.

Если не думать о том, что стены сдвигаются, то она чувствует себя хорошо. У них бывали ночи, когда они отрывались по полной: засиживались до рассвета, передавали друг другу косяки и пили вино. Отрывались в полный рост на диване, словно он был батутом, рассказывали длинные истории и произносили целые речи о состоянии мира. О прошлом они говорят с нежностью — о том, как познакомились и какими были раньше. О будущем они не говорят. Еще они говорят о музыке, фильмах и еде. Его теплое тело по ночам — успокаивающее противоядие от дней одиночества. Она думает о том, что уедет, будто куда-то собирается, но не о том, что сбежит. Но чтобы все хорошенько обдумать, времени всегда не хватает. Наступает завтра, послезавтра и снова послезавтра, и скоро наступит день, когда Энди смягчится. И вознаградит ее верность, поймет, что ему нечего бояться и можно отпереть дверь.

Когда он приносит подарки, она чаще всего изображает признательность. Нередко эти подарки оказываются бесполезными: вязаный шарф, увлажняющий крем с солнцезащитным фильтром. Однажды он приносит домой клубнику, но она к ней не притрагивается. Ягоды гниют, погружаясь в своем лукошке друг в друга, и запах брожения свидетельствует об их гибели. В конце концов, Энди выбрасывает их в мусорное ведро. Все возвращается на круги своя, если не считать двери, которая остается запертой.

Она сочиняет вежливое письмо своему издателю, которое никогда не будет отправлено. В нем она объясняет, почему опоздает с книгой.

Уважаемый Дэниел,

надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Пишу Вам, чтобы сообщить, что, к сожалению, задерживаюсь в Берлине. Молодой человек, которого я встретила на углу улицы, похитил мое сердце (а позже и все остальное), и, боюсь, у меня не получится придерживаться согласованного графика.