Берлинский синдром

В те дни жизнь отца проходила среди книг; он путешествовал так же, как и всегда, через придуманные истории. Будто границы никогда и не открывались. И Энди хотелось протянуть руку в телефонную трубку, вырвать книгу из рук отца и забросить ее так далеко, что тому пришлось бы, по крайней мере, встать с кресла, чтобы вернуть ее себе. Хотя и это вряд ли: он не смог вернуть даже собственную жену.

Но Энди тоже не хотел путешествовать: его обуревала тоска по пустынным берлинским улицам. Он всегда считал свой город таким же суматошным, как и любой другой, пока не попал в Лондон, где практиковал свой английский и работал над акцентом. Огромные торговые центры перебрасывали друг другу, с одной главной улицы на другую, людей, будто те попали в пинбольный автомат. Казалось, что любой поверхности назначена своя цена, изогнутая элегантность фунта стерлингов подавала знаки с каждого рекламного щита. Поэтому он с легким сердцем вернулся в Берлин: привычность родного города успокаивала.

Берлин оказался единственным местом, где он обретал душевное спокойствие, единственным городом, где ему было хорошо и где, как он знал, у него не было ни малейшего шанса даже случайно встретиться с матерью. Он так и не смог понять, почему, уезжая, она выбрала совершенно новый мир, такой отличный от того, что она знала. Поскольку он так и не понял, почему отец позволил ей уехать, место, куда она отправилась, не имело значения.

— Клэр, ты рада, что осталась?

В конце концов она смотрит на него, и он адресует ей улыбку.

— Рада?

— Рада? — Она повторяет его вопрос — Рада?

В ожидании он почти перестает дышать, хотя уже знает ответ. Она выглядит совсем не так, как выглядела, когда только приехала. Ее волосы стали длиннее, а кожа побледнела. Веснушки почти исчезли, отчего лицо сделалось пепельно-бледным.

— А что мне оставалось делать? — Отвечая на его вопрос она выгибает брови, и он открывает рот, переводя дух:

— Да что угодно. Могла бы… уехать куда-нибудь еще. — Он тактично предлагает ей эту альтернативу, не зная, в каком она сегодня настроении.

— Наверное, — соглашается она. И это хороший знак. — А могла бы уехать домой?

Из-за ее восходящей интонации в конце утверждения появляется вопросительный знак, и это неправильно. Он отменяет приговор и отпускает его, как огромный воздушный шар с надписью «Выздоравливай скорее».

— Ноу тебя же не было дома, — напоминает он ей в качестве балласта, — только арендованное место на складе.

— Верно. — Пока она размышляет об этом, в нем зарождается сомнение, не следовало ли ему просто промолчать. Их разговор похож на танец на пуантах, и напряжение на всем его протяжении вызывает у него беспокойство. — Но я могла бы вернуться в Австралию.

В его воображении Австралия представляется огромным стадионом, окруженным горящими деревьями. Посередине находится Сиднейский оперный театр, паруса которого залиты солнцем, а на ступенях стоит его мать. Она машет ему рукой и кланяется. Она везде, где нет его.

— Хорошо, что ты не уехала, Клэр. Без тебя мне было бы очень одиноко.

Она поднимает свой бокал:

— И мне без тебя.

— За тех, кто остался, — произносит он тост.

— Остался, — словно эхо, повторяет она за ним.

— Снимай одежду, — говорит он.

— Не буду.

Он удивленно смотрит на нее. Она какая-то самостоятельная. Проще же сделать, как он просит, и забыть. И сколько он хочет за это? Ей нужна мера: какая валюта здесь у них в ходу?

— Клэр, ну же! — Он смеется. Он смеется над ней. Похоже, он не верит в ее нежелание.

Она чувствует, как по лицу расползается уродливая ухмылка.

— Ты уже видел все, что может предложить мое тело. — На мгновение она замолкает. — И не только ты.

Она сама не знает, зачем говорит это. Слышит свой голос, но он как будто принадлежит кому-то другому. В словах звучит неуверенность — она говорит по-английски так, словно этот язык для нее неродной. Она перестала употреблять сокращенные грамматические формы.

Он подходит к кровати. Наклоняется и снимает с нее простыни. Он связывает их и бросает на пол, и она не может сдержать улыбки. Пельё. Он всегда произносит их название как «пельё», рифмуя «белье» и «мое». Смысл не теряется, хотя это и неправильно. Он неправильный, и это доставляет ей удовольствие.

— Снимай одежду.

— Нет.

— Я не буду ждать.

Она знает, что будет. Он будет ждать. Он смотрит на нее в упор, но она не шевелится.

— Клэр. — Его нижняя губа выпячивается, как у разобиженного ребенка.

— Да пошел ты, Энди!

Это она сказала? Она не уверена. Ее бестелесный голос похож на голос радиоведущей. Она встает, пытается поймать его взгляд, но он упорно не смотрит на нее. Он поднимает руку и замирает. Его запястье не напряжено, и кисть руки поворачивается то туда, то сюда. Он собирается снова дать ей пощечину? Неужели именно это он и собирается сделать? Он держит кисти рук, вращая ими так, словно не может до конца поверить, что они принадлежат ему. А может, просто восхищается ими. Трудно сказать наверняка.