Берлинский синдром

Некоторые из отметин на бедрах уже зажили, и она проводит пальцами по их серебристому следу. Они напоминают ей капли дождя, стекающие по оконному стеклу и оставляющие за собой следы из них самих. Жаль, что она сделана не из стекла, могла бы легко скользить по поверхностям. Но быть такой хрупкой — все равно что жить с сильным похмельем. Когда нет уверенности, сколько весит та или иная вещь. Пришлось бы жить очень осторожно, чтобы не упасть и не разбиться. Однако, если она стеклянная, тогда ее шрамы — это паутинка, рисунок на стекле, а не капли дождя. Забытые нити спутывали ее ноги, держа колени у бедер, словно веревочки у марионеток. Но она отбрасывает эту мысль: она устала оттого, что ее разум утаивает от нее правду. Ибо шрамы — это не причудливые метафоры или завуалированные пейзажи, они вообще ни на что не похожи.

— Ложись на кровать.

Ему нравится, что ее слова звучат резко и властно. Будто она очистила себя от всех эмоций, свалив их в кучу на дальней полке в шкафу, и она роется в этой куче, когда ей требуется что-то особенное. Эмоции на все случаи жизни.

Он лежит на спине и ждет. Она делает глоток вина, ставит бокал на тумбочку, и он ловит ее за руку и притягивает к себе. Она целует его с открытыми глазами. Они вглядываются друг в друга, находясь слишком близко, чтобы что-то разглядеть. Она закидывает одну ногу ему на живот — у нее на губах вкус красного вина, — и когда она отстраняется, он чувствует, как между ними врывается прохладный воздух. Он дергает ее обратно вниз, и они занимаются сексом, будто дерутся. Она царапает его. У него вырывается стон. Он хочет отшвырнуть ее от себя и в то же время подмять под себя. От вина весь мир кажется мягким. Он не чувствует, что когда-нибудь кончит.

И вдруг все кончено. Покрытый потом, который холодит разгоряченное тело, он переворачивается, чтобы посмотреть на нее. Она подрагивает. Он сам не знает почему. Он кладет руку ей на бедро и чувствует шрамы, протянувшиеся вверх по ноге.

— Я же велел тебе не делать так больше.

Она пытается отползти, но он крепко держит ее.

— Клэр, не надо так делать. Это неправильно.

Порезы у нее на ногах прибавляются. Она объяснила, что так измеряет свой болевой порог, будто это обычное дело. С чего бы ей вдруг захотелось причинить себе еще больше боли? Ситуация и так достаточно сложная для них обоих.

— Если ты сделаешь так снова, мне придется наказать тебя.

Она фыркает и отпускает его.

— Вот не буду больше покупать тебе табак.

— Да пошел ты!

Но ругается она без всякого чувства, и он знает, что победа за ним. Больше она не будет резать себя. Почти так же сильно, как эти порезы, ему не нравится, что она курит. Запах, обволакивающий ее тело, напоминает ему о матери: от нее пахло так же, будто она явилась из более будоражащего места, которое находится не здесь, но где она предпочла бы быть. Аромат льнет к пальцам Клэр и преследует Энди, куда бы он ни пошел.

— Клэр, что я могу сделать для тебя самое худшее?

Он приподнимается на локте и подпирает голову рукой. Другой рукой он распутывает ее волосы. Несколько прядей застряли в уголке рта, и он высвобождает их Какой же это красивый вид!

— Не знаю.

— Я бы никогда этого не сделал. Что бы это ни было, Клэр, я никогда не поступлю так с тобой.

Она вроде как собирается кивнуть, но движение замедляется, поглощенное подушкой.

— И это прекрасно, — говорит он.

Она отворачивается от него и протягивает руку за бокалом вина.

— Это мы, — продолжает он, отвечая на ее незаданные вопросы.

Комната буквально насыщена ею. Вся квартира несет на себе отпечаток ее присутствия, намеренный и случайный. Ее книги, разбросанные на полу. Галерея полароидных снимков. Отметины на стене, похожие на речную гальку, происхождение которых он долго не мог понять, пока она не сказала, что делала стойку на руках упершись ногами в стену. Он представил ее себе вот такой, перевернутой вверх ногами, с красным, сморщенным, как корнеплод, лицом и дрожащими руками.

— Клэр, это же невероятно! Весь наш мир находится здесь, в этом промежутке между тобой и мной.

Он для нее все. Она не смогла бы жить без него. За пределами этой квартиры мир раздробленный и множественный, но здесь он исключительный. Энди чувствует себя уверенно, будто наконец перестал к чему-то стремиться.

Много лет назад, когда он жил в Лондоне, он звонил отцу поздно по вечерам, и тишина, разделявшая их, висела между ними над затемненным континентом.

— Андреас, тебе надо больше путешествовать, — сказал отец, когда Энди сообщил ему, что вернется домой в конце учебного года. Он слышал в трубке, как переворачивается страница, и между ними повисла рассеянная пауза — это отец отмечал место в книге, где остановился. — В твоем возрасте я бы с удовольствием посетил многие места.

— Так посети сейчас, — ответил он, но отец лишь скептически усмехнулся.