Берлинский синдром

Он вкручивает новую лампочку и протягивает руку за абажуром. В каком-то смысле он считает детей публичным позором. Потом они остаются как свидетели распавшихся браков, их лица представляют собой мешанину заимствованных выражений, служащих только для того, чтобы постоянно напоминать родителям о партнерах, которых они больше не могут терпеть. Если бы Энди не существовало, нельзя было бы определить, что его отец так и не смог полностью избавиться от воспоминаний о матери — нездоровой одержимости прошлым. Но Энди есть, и отец хранит ее вещи нераспакованными, с нетерпением ждет ее писем, а теперь беззастенчиво ожидает ее приезда.

— Ну, я уверен, что ты скоро кого-нибудь найдешь. Обычно такая встреча происходит, когда ждешь ее меньше всего. — Отец протягивает ему два винта, которые держит большим и указательным пальцами обеих рук, как миниатюрные маракасы. — Андреас, я хотел бы дать тебе один совет. — Он держит винты, не выпуская их, пока Энди уже в упор не смотрит ему в глаза. — Когда найдешь ее, не отпускай.

— Не отпущу, папа. — Он направляет свою уверенность на абажур лампы, закрепляя его винтами.

На старости лет отец стал таким сентиментальным, возможно, и мать тоже. Он протягивает руку за последним винтом.

— Особенно если у тебя есть дети. Вот тогда надо не отпускать по-настоящему.

Отец передает ему винт и смотрит на негодную лампочку, которую держит в руке, словно не понимая, как она туда попала.

Абажур надежно закреплен, и Энди спрыгивает со стола на пол, рядом с отцом. Ему хочется заключить его в объятия, и он уже поднимает руки, но в последний момент ему кажется, что это нелепый жест, и он просто похлопывает отца по плечу.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах, — говорит он, и они оба смотрят на помутневшую лампочку, гадая, что же делать с ней дальше.

Когда ее глаза привыкают к темноте, она различает на стене серый квадрат окна. При таком освещении он выполняет роль классной доски, и Клэр, желая поупражнять на ней свой почерк, выводит рукописные буквы, наклон и соединение которых далеки от изящества. У одной стены спальни стоит приземистый шкаф, он будто обижен, что кровать занимает центральное место. На тумбочке скопились кружки и стаканы — беженцы из кухни.

— Клэр?

Она смотрит в направлении, откуда раздается его голос, но в темноте не может разглядеть его лицо. Снова мельком взглянув на окно, она улавливает боковым зрением блеск его глаз и силуэт с взъерошенной шевелюрой. Опять смотрит в его сторону, и он исчезает: ее взгляд не в состоянии выманить его очертания из темноты. Она отворачивается, и он появляется в окне, подперев голову рукой. Эта неуловимость ее не волнует: в нем всегда больше смысла, если не смотреть на него прямо.

— Что?

— Ты еще не спишь?

Он должен знать, что она не спит. В темноте он видит лучше, чем она. Наверное, даже различает черты ее лица. Не пытаясь изменить выражение лица, она спрашивает себя, какое оно сейчас. Она не чувствует, что ее губы напряжены, скорее всего, она не улыбается. Верхние и нижние зубы соприкасаются — возможно, она надулась. В последнее время она стала относиться к нему более настороженно, не желая раздражать его и не решаясь лишний раз напомнить о себе. Но он так мучился угрызениями совести и так старался принести ей свои извинения, что она немного ослабила бдительность, а вместе с ней и решимость. Короче говоря, она не знает, что должна чувствовать и как себя вести. И что полагается делать в такой ситуации? Она уверена, что все делает неправильно.

— Нет. А ты?

— И я нет. — Он снова опускает голову на подушку. — Не могу уснуть.

Волна воздуха вырывается из-под простыни и касается ее лица. И снова затишье. Разве воздух не знает, что выхода нет?

Они лежат на спине, уставившись в потолок. Теперь она видит светящийся шар, словно спелый плод, висящий на огромном стебле. Gliihbirne. Светящаяся груша. В этом названии так много смысла, что она усмехается. Жаль, что сейчас он не смотрит на нее и ничего не замечает. Ему нравится видеть ее счастливой.

— Я тоже.

Они вздыхают в один голос, довольные, что могут разделить свое недовольство на двоих.

— Бывало, я пытался представить тебя, — говорит он. — Лежал один в этой постели, зная, что однажды встречу женщину, рядом с которой смогу засыпать каждую ночь. И я старался представить, какой она будет.

— Она была хоть в чем-то похожа на меня?

Жаль, что она не может хотя бы раз поспать в одиночестве целую ночь, раскинувшись, как морская звезда, на всю кровать.

— Нет, — отвечает он. В его голосе звучит притворное удивление. — Она была совсем не похожа на тебя.

Она не верит его словам. Большинство женщин во многом примерно одинаковы.

— Я и понятия не имел, какая ты. Но теперь, когда ты здесь, не могу представить, что когда-то мы были не знакомы. Разве это не странно?