Бесчувственные. Игры разума (СИ)

Я говорила порывисто, с некоторой злобой, и в то же время с мольбой впивалась в лицо психиатра, точно он был тем, кто мог пролить свет на все непонятности этой ситуации. Словно скажи он всего несколько слов, и те станут панацеей для израненной души. Он ведь психиатр, верно? Психиатры должны помогать! Но почему он так удрученно молчит, хмурясь с каждым моим словом все сильнее, вжимаясь в спинку кресла все глубже? Джон опять держит в руках фотографию, при этом смотря только на меня. Я же не могла остановиться в своих изречениях, пытаясь высвободить копившуюся боль уже не таким злобным голосом:

– Мы с мистером Камски вскоре улетим из страны. Раньше я хотела остаться, чтобы узнать этого… – и снова имя едва не соскользнуло с языка, за что тот был поспешно прикушен, – …андроида. А теперь в этом нет никакого смысла. Всем вокруг от меня нужно что-то: защита, секс, чужая личность. А я сама никому не интересна… и самое страшное то, что я по-прежнему нуждаюсь в нем, и до конца жизни буду нуждаться. Но буду вынуждена ненавидеть его еще очень долго и страдать от того, что не могу подарить себя единственно важному созданию.

Мне больше нечего было сказать. Все уже высказано и выплакано, душа окончательно опустошена, но при этом ощущает облегчение от полученной возможности освободиться от боли. Я чувствовала влагу на ресницах и все еще сдерживала позывы разреветься от безысходности. Чувствую себя загнанным в клетку зверем перед глазами любопытных посетителей зоопарка. Хочется вырваться на свободу, убежать и потеряться на воле, но разве мне кто-то позволит? Даже если я уйду от Камски, откажусь от вылета в Японию. Что тогда? Детективу с мерзким (прекрасным) именем я была нужна ровно настолько, насколько Гэвину андроид-уборщица в доме. Моя цель теперь далеко не Элайджа, и все же заполучить ее у меня не было возможности.

Все руки и ноги связаны, при этом имея полную свободу действий. Хочешь? Беги. Желаешь? Стой. Но не смей протягивать ладони к тому, кто продолжал быть самым дорогим на свете существом, что принесло в сердце любовь и ненависть.

– Вы с ней похожи.

Теплые слова Дориана вырвали меня из раздумий, и только сейчас я поняла, как сильно изменился кабинет. Нет, все в нем было на месте: метроном на столе, терминал с плоским экраном, два кресла и один шкаф. Однако изменился не внешний фон, а внутренний. Мы с Джоном словно пропитывали стены скорбью по утраченным навсегда близким. Разве что его близкий был мертв, а мой – жив и вполне себе здоров в силу невозможности заболеть.

До конца осознав сказанные доктором слова, я с удивлением вздернула брови. Руки старались согреть собственные плечи, хоть в кабинете и не было холодно. Я слышала биение тревожного сердца, но не пыталась его остановить. Пусть этот треклятый Ричард послушает, хоть кто-то в нашем окружении испытает какое-либо удовольствие.

– Не внешностью, – тут же уточнил Дориан, посматривая на фото в руке. – Внутренним миром. Она тоже не любила каблуки, предпочитала старую музыку и считала смыслом жизни – найти того, за кем будешь способен идти за край света. В этом году ей исполнилось бы двадцать… жаль, что вы не познакомились. Вы бы друг другу понравились.

Фотография в его руке была скорбной, хоть с застывшего снимка на Джона и смотрела улыбающаяся девушка. Доктор лишь раз говорил о ней, однако каждый сеанс я ощущала его тоску при одном упоминании о семье. Родитель, что пережил своего ребенка… что мог он ощущать, кроме обреченности и непомерного чувства вины? Доктор лечил чужие больные души, но при этом сам страдал порой сильнее всех.

Слегка поддавшись вперед, я смущенно посмотрела на снимок в руке улыбающегося психиатра. Тот, завидев мое учтивое любопытство, слегка развернул фото. Белокурые волосы, перекинутые на правое плечо; светлые карие глаза с черной окантовкой; тонкие губы телесного оттенка. Она так светло улыбалась, и на вид ей было не больше семнадцати, однако по взгляду казалось, что девушка мудрее и разумней многих более взрослых людей. Мне нравилось на нее смотреть, хоть от снимка и сквозило болью. Я, как и Дориан, неосознанно улыбнулась, на минуту другую позабыв о собственной угнетенной душе.

Вот оно – еще одно редкое единение двух душ, не подразумевающее сексуальное влечение. И я, и Дориан словно были тесно связаны из-за чувств от пережитой утраты, и теперь делились друг с другом душевными страданиями и воспоминаниями о прекрасном.