Беседы о литературе: Запад

Что касается Михаила Лозинского, который, переводя Данте, побеждал свою собственную болезнь, то это путь не только его одного. Мне рассказывала вдова одного профессора-хирурга, которому самому пришлось перенести хирургическую операцию во время войны, причем без наркоза, что на ее вопрос, как же он сумел выдержать такую боль, он ей ответил: «А я на операционном столе, лежа, пока меня резали, читал Данте». Она спросила его: «На каком языке?» Он улыбнулся чуть-чуть насмешливо, чуть-чуть надменно, чуть-чуть грустно и сказал: «Я ни на каком другом языке, кроме итальянского, Данте никогда не читал и не знаю».

Так вот, это тоже, как мне кажется, очень важное свидетельство. Эти стихи помогли человеку преодолеть ту нечеловеческую боль, которую испытывает всякий, кого на операционном столе режут без наркоза. Думаю, что это свидетельство не единственное. Эта поэзия действительно совершенно особая. Эта поэзия действительно поднимает человека из такой бездны, из таких глубин ужаса и мрака и возводит так высоко, в такие беспредельные области сияния и света, куда очень трудно подняться даже самому чистому верующему, даже самому чистому в жизни человеку.

Повторю мысль, которую уже высказал сегодня: читать Данте бесконечно радостно и бесконечно больно. Больно, потому что каждый стих его касается твоего сердца, и, читая его, становишься абсолютно беззащитным, становишься абсолютно открытым. Но, наверное, если бы не было таких поэтов, каким был Данте Алигьери, наша жизнь была бы бесконечно беднее. Если бы не было таких поэтов, как Данте, мы бы с вами были много мрачнее, много безжалостнее, много суше и скупее. Эта поэзия освобождает нас от сухости, освобождает нас от скупости, эта поэзия открывает перед нами абсолютно новые возможности. Эта поэзия действительно делает из нас каких-то новых людей. И надо сказать, что сам Данте знал об этом, потому что он неоднократно обращается к читателю со словами: остановись, читатель, задумайся над тем, чтó я говорю, попытайся применить это к себе – не только выучи, но почувствуй. Данте был очень большим поэтом. Но Данте был и человеком очень большой и глубоко личной веры в Бога.

Данте жил не в самую лучшую эпоху для Католической Церкви, для той Церкви, к которой он принадлежал. Данте жил в ту эпоху, когда католические епископы и прелаты и даже Римские Папы принимали активное участие в политике, боролись за политическое влияние, за церковное имущество, когда люди Церкви не скрывали своих страстей и земных пристрастий, когда поведением своим они отталкивали от Церкви людей, и действительно люди очень часто видели в Церкви вертеп разбойников, а совсем не Дом Божий. В эту эпоху Данте не отвернулся от Бога, не отвернулся от Евангелия, от веры. Наоборот, он сумел рассказать об опыте веры таким потрясающе личным образом, что книга его стала возвращать людей, ушедших было от Христа, в Церковь, в Дом Божий, который ни при каких обстоятельствах не должен превращаться в вертеп разбойников. Удивительная книга, которую читать радостно и больно. И я уверен, что спутником нашим Данте будет столько же веков, сколько еще будет существовать человечество. Как он рассказывает о том, что вели его сначала Вергилий, потом Стаций, святой Бернард и Беатриче, так и мы теперь можем рассказать о том, что нас по жизни, как спутник и провожатый, ведет Данте Алигьери.

Беседа четвертая 25 июля 1997 года

В Париже, напротив Собора Парижской Богоматери, только на другом берегу Сены, есть маленькая греческая церковь Saint-Julien-le-Pauvre – святого Юлиана Бедняка. Известно, что туда ходил Данте, когда он жил в Париже. В этой церкви он исповедовался, в этой церкви он причащался. И сегодня, продолжая разговор о творчестве Данте Алигьери, продолжая разговор о его «Божественной комедии», я бы хотел именно на церковную сторону жизни Данте, на литургическую сторону его жизни и творчества, обратить особое внимание.

Данте отправляется в Чистилище, потому что этого страстно желает Беатриче, прежде всего ради себя самого, чтобы там он – еще при жизни, еще до смерти – сумел очиститься от своих грехов. В XXX песни, уже в самом конце рассказа о Чистилище, он говорит об этом, только устами Беатриче. Она восклицает:

«Он устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья – лишь посул пустой.
Напрасно я во снах к нему взывала
И наяву, чтоб с ложного следа
Вернуть его: он не скорбел нимало.
Так глубока была его беда,
Что дать ему спасенье можно было
Лишь зрелищем погибших навсегда».[27]