Беседы о литературе: Запад

Итак, Данте и музыка, Данте и литургическое пение, Данте и этот звук органа, смешивающийся с латинским песнопением, которое он слышал в церкви Saint-Julien-le-Pauvre на берегу Сены, в Париже. Данте прокладывает дорогу не только для поэзии, но и для музыки, и для богословствования, свободного от наследия средневековой схоластики, и для философии. И еще – для живописи. Ни Джотто, ни Фра Беато Анжелико еще не родились, а их фрески уже существуют на страницах «Божественной комедии»! Только не в виде богословия в красках, а в словесной форме: в Дантовых терцинах, таких удивительных и таких ни на что другое не похожих.

Благовещение, X песнь «Чистилища»:

Тот ангел, что земле принес обет
Столь слезно чаемого примиренья
И с неба вековечный снял завет,
Являлся нам в правдивости движенья
Так живо, что ни в чем не походил
На молчаливые изображенья.
Он, я бы клялся, «Ave!» говорил
Склонившейся Жене благословенной,
Чей ключ любовь в высотах отворил.
В Ее чертах ответ Ее смиренный,
«Ессе ancilla Dei», был ясней,
Чем в мягком воске образ впечатленный.[41]

Вот всего лишь четыре терцины, но в этих терцинах так изображается Благовещение, что ясно: не было бы этой странички в «Божественной комедии» – не было бы и того Благовещения Сандро Боттичелли, которое теперь мы можем видеть в Москве, в Музее изящных искусств, не было бы того удивительного Благовещения Фра Беато, которое, к счастью, часто публикуется в книгах, посвященных его творчеству, не было бы, наверное, и многих других фресок итальянского Возрождения. Данте и тут оказывается первопроходцем.

Очень большое место в размышлениях Данте во время его восхождения по горе Чистилища занимают молитвы об усопших. Король Манфред, который правил в Неаполе, просит поэта передать его дочери Констанце, чтобы она молилась о своем отце. «От тех, кто там, вспомога здесь большая», – говорит Манфред Данте. Это какая-то очень важная тема, тема, которая проходит в качестве ключевой через всю кантику, посвященную Чистилищу. Один из усопших, одна из теней, говорит:

Я, первый здесь взывая к состраданью,
Прошу тебя: когда придешь к стране,
Разъявшей землю Карла и Романью,
И будешь в Фано, вспомни обо мне,
Чтоб за меня воздели к небу взоры,
Дабы я мог очиститься вполне.[42]

Так что же такое молитва об усопших? Нужна она или нет? Данте сам еще не может окончательно ответить на этот вопрос и спрашивает Вергилия:

Я начал так: «Я помню, светоч мой,
Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,
Что суд небес смягчается мольбой».[43]

Данте имеет в виду стих из VI песни «Энеиды» Вергилия, где римский поэт говорит: «Властную волю богов преклонить не надейся мольбами»[44]. Итак:

«Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,
Что суд небес смягчается мольбой;
А эти люди просят лишь об этом.
Иль их надежда тщетна, или мне
Твои слова не озарились светом?»
Он отвечал: «Они ясны вполне,
И этих душ надежда не напрасна,
Когда мы трезво поглядим извне.
Вершина правосудия согласна,
Чтоб огнь любви мог уничтожить вмиг
Долг, ими здесь платимый повсечасно».[45]

Горение живых – foco d’amor, горение сердец, – это то главное, чего ждут от нас усопшие. К такому выводу приходит в VI песни «Чистилища» Вергилий. И эта мысль становится особенно дорогой для Данте. В поэтической форме, доверяясь своей интуиции поэта и верующего, поэта и христианина, Данте объясняет нам, людям XX века, смысл нашей панихиды, смысл заупокойного поминовения усопших – молитвы, которую они там так ждут и которая так необходима как усопшим, так и живым.

Во второй кантике «Божественной комедии» огромное место занимает латинский литургический стих, латинская литургическая поэзия и вообще латинская молитва. Если же мы откроем третью кантику, о которой говорили в прошлый раз, если мы обратимся к терцинам Дантова «Рая», то увидим, что там латыни уже почти нет. Там слова наших молитв уже не нужны – там нет ни цвета, ни слова: там только свет.