Бесконечный спуск

Перестав бесконечно ездить в лифтах, Комаров сбросил с себя тягостный морок. Впрочем, совсем освободиться от Ликополиса и превратиться в затворника своего Зазеркалья он не мог. Примерно раз в двенадцать или тринадцать условных суток раздавался призывный сигнал рога, и все узники обязаны были являться на перекличку перед правежом. Прячущегося от правежа — его так или иначе отыщут и отправят в карцер. А там, говорят, пытки пострашнее, чем на правежах. Отсутствия Комарова в обычное время в лифтах и во время месс никто не замечал — да и как заметишь это отсутствие в многомиллионном городе…

Общение с зеркалом постепенно приводило к невероятному результату. Комаров сам поначалу не знал — то ли он просто сходит с ума, то ли извлекает из зеркала какую-то чудесную силу. Картины прошлого вставали перед ним как живые, во всех подробностях. Комаров не мог точно сказать, видел ли он их на внутреннем экране памяти, или в самом зеркале. Однако, закрывая глаза, он продолжать погружаться в то, что показывала ему его ожившая и обострившаяся память. Впрочем, совсем без зеркала в этом самоуглублении он обходиться не мог.

Комаров заново переживал многие события, разматывая их как клубок — и теперь уже они были наполнены иным значением. Так бывало с ним в детстве, когда он попадал в знакомое место, заходя в него с незнакомого направления, и оно причудливо сочетало в себе черты узнаваемые и странные, будучи одновременно и тем, и не тем местом. Чаще такие ощущения Комаров испытывал раньше в сновидениях, где ему являлись картины и виды, что-то напоминавшие, но подсвеченные другим каким-то освещением, причудливо «сдвинутые» по отношению к тому действительному, что в них узнавалось.

Зеркало превратилось в учителя для Комарова. Спустя время глубина воспоминаний достигла такого уровня, что он принялся рыдать над своей земной жизнью, да так, как будто все это происходило с ним только что. Он как наяву разговаривал с родными и близкими, с друзьями, сослуживцами, даже мало знакомыми людьми из земной жизни.

Один раз Комаров поймал себя на том, что разговаривает слишком громко. Он испугался, что голос его, который приобрел теперь силу и страсть, будет услышан стражами. И тогда взял за правило разговаривать мысленно. При этом в зубах он сжимал найденную им на блошином рынке катушку от ниток — так это делали по народным суевериям, чтобы не «пришить память», когда надо было вернуть на место оторванную пуговицу или наскоро прихватить ниткой с иголкой надрыв, не снимая одежды. Эта примета из детства, которую поведала Комарову его мама, когда что-то подшивала на нем, странным образом подходила к той ситуации с пробудившейся памятью, в которой жил теперь Комаров: пришить память никак нельзя! Теперь память стала его сокровищем. Свободный город за десятилетия мрака и смрада и так чуть было не ушил ее до нуля.

После месяцев общения с зеркалом все переменилось в Комарове. Он не чувствовал себя забитым, пассивно озлобленным «бывшим человеком», от него уже редко исходили проклятия и ругательства на весь мир. Рыданья и раскаяние Комарова, его неожиданно проснувшееся сострадание ко всем, кого он знал, нарастали с пребывающей силой. Происходило это рывками, постепенно, но необратимо.

Он даже начинал молиться, — дело в мегаполисе неслыханное! — и словом молитвы, косноязычной, неумелой, оттирал как мочалкой свою обугленную душу, хотя душа и не спешила светлеть. Комаров не останавливался, его слезы были ему стократ слаще внешних мук, исходящих от стражей, притом что были они в чем-то и больнее. Он стирал душу в порошок, чтобы черноту ее изничтожить. Стертая, душа не умирала, скорее, отходила от многолетнего онемения.

Ему даже пришла мысль, что жить в Волчьем городе вполне можно. Главное, чтобы никто не отнял у него его зеркала. Комаров вновь вспомнил о том чуде со светофорами, что он испытал в молодости. Теперь, в Ликополисе, в отсеке 133-43 перед зеркалом в старинной оправе эта история обрела глубинный смысл и взывала к живой благодарности. Ему, практически безнадежному лагернику с прожженной и притупившейся душой, еще на Земле удалившемуся от света и добра во имя корысти и себялюбия, — и сейчас давали шанс.

* * *

Как будто вернувшись на многие годы назад, он рассматривал материны иконы с нежно-строгим взглядом Богородицы и пронзительно-мудрым Богомладенцем, держащим на ладони золотое яблоко мироздания. Комаров видел их в детстве, а теперь он безмолвно молился перед ними как умел — и это были иные переживания, чем на Земле. Припоминалось то, чего, казалось, он и не знал, новое целое складывалось из маленьких черточек прошлого, когда-то виденного, слышанного, порою лишь угадываемого.