Без приглашения

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На этом сценарий обрывался. Винский читать кончил. Минут сорок читал. Все вздохнули, стали переглядываться, заметно было — единого мнения нет. Трудно было что-либо определить. Ведь не читал — играл, то и дело перевоплощался. Плохо? Нет, хорошо, убедительно. Маленькую пожилую Зулейху изображал огромный рыжий мужчина — и я верил ему. Для чего так читал? Завоевать нас? Меня завоевать? Поддержку мою получить? Против кого? Эта маленькая в коротком платье — враг, что ли, ему? Она совсем скисла. Издалека видно было, что дрожит. Мукаш наклонился к ее уху, скорей всего подбадривал. И вдруг все испортил. Очень сильно испортил, вооружил против Амины. Я глазам своим не поверил. Хозяйка дома Замира отвернулась, будто увидала что-то нечистое.

Сейчас, по прошествии двух месяцев, пытаюсь себя убедить: ничего особенного. Но душа протестует.

Душа? А может быть, что другое?

Вот что позволил себе Мукаш. Заметил, что Амина дрожит, снял с себя пиджак и накинул ей на плечи. Он киргиз — мог так сделать. Но ведь она-то не киргизка, не русская. Как должна была поступить даргинка? Сбросить, немедленно сбросить с себя одежду, согретую теплом чужого мужчины!

А ей хоть бы что. Осталась в пиджаке.

Я все-таки все нервы напряг — сдержался.

Чтец раскланялся. Надо что-то говорить, оценивать надо. Как в таких условиях собраться с мыслями? Решил, пока помолчу. Пусть другие. Пусть первым скажет Аскер, как-никак хозяин дома.

Аскер Цагатов… Он серьезный. Живет в отдалении от всех, хотя и среди нас. Я хочу сказать — погружен в себя, приветливо-молчалив. Тридцать девять лет, за плечами три поэмы, роман, несколько пьес; кроме того, он режиссер-постановщик. На смуглом лице светло-серые задумчивые глаза. Жена изящна, приветлива, ласкова, но сдержанна. Всем поведением показывает: «Приехала к мужу в Москву и живу с ним в казенной комнате потому только, что тень отделить от человека нельзя. Я — работящая, заботливая тень». Сидит эта тень за столом или в уголке на стуле — руки всегда в движении: моют, вытирают посуду, вяжут, что-то переписывают. Редко-редко вскинет такие же большие и такие же серые, как у мужа, глаза — увидишь в них легкую грусть: тоскует по дому, по детям. Мальчик и девочка остались на попечении бабушки. Как они там?

Я ждал слова Аскера. Все ждали.

— Вот что, Яша! — сказал Аскер. — Помнишь, приезжал лет пять назад в Орджоникидзе… Помнишь, что говорили тебе друзья? Сцена твое призвание!

Винский насторожился:

— Ты сказал тогда иначе: эстрада.

— Правильно. В большей мере, чем сцена, эстрада!

Винский прищурился вроде толстого кота. Только не замяукал, а слегка присвистнул:

— Фью-фью! Эстрада! Кто меня пустит? С какой программой? Читать в отрывках Цагатова, Магомед-Расула? Номер не пройдет. Ну, а в театре… всю жизнь — за гроши. На-кось выкуси! — Он сложил кукиш, помахал в воздухе. — Все вы, ребятушки, владели профессией. Ты, Аскер, помнится, возник как рабочий сцены, поднялся до режиссера. После первого же романа так тебя и видели… Магомед-Расул исполнял должность педагога. А вот вы? — Винский ткнул пальцем в ярославца Богатеева. — Ныне драматург, а до того?

— Инженер-конструктор, — потупившись, прошептал наш общепризнанный скромник.

— Ты, Мукаш?

— Отец чабан, я — поэт.

— С детства?

— Родился с самопиской, грудь требовал только в рифму. Мама грамотная была, посылала мой писк в редакцию «Кызыл Киргизстан», на гонорар купили магнитофон — дела идут, контора пишет. — Мукаш, как всегда, расхохотался первым.

— Вы?

Талалай лениво откликнулся:

— Да шо вы за людына, колы не бачите коваля? — Он протянул могучие руки вверх ладонями. — Був ковалем, став малером[4].

— Вы?

Шара Шараев вскочил, как при появлении милицейского начальника, вытянулся по стойке «смирно»:

— Холост, детей нет. Рядовой, необученный. Недвижимости не имею. После пятьдесят шестого года разрешили вернуться в Калмыкию. Пишу о верблюдах, извините.

— А кем были?

— Не был никем, слушался всех, делал, что прикажут. Научился песни петь верблюдицам. От хорошей песни верблюдица плачет: очень сентиментальная скотина. Наслушается моих песен — подпускает к вымени и верблюжонка, и доярку. Без песни способна убить. Но не беспокойтесь, пока еще жив Шара Шараев — верблюжий песенник. Поет и петь будет! Я свободен? Разрешите занять свое место?

— Вольно! — скомандовал Винский. Потом усталым голосом: — Выходит, все, кроме Колдыбаева, ради литературы покинули основные свои занятия. Я что? Рыжий?

Посмеялись тактично. Как-никак Винский был очень даже рыжим.

— Мы слегка отвлеклись, — сказал он. — Что ж, бывает. Сам же я и перебил. Ради утверждения своей личности. Однако вопрос в другом. Догадываюсь: тебе, дружище Аскер, киноповесть «Пощечина» пришлась не по вкусу. Так бы и сказал. Вместо этого ни к селу ни к городу приплел мое актерство. При чем оно? Обидно. С самого начала представился: бывшим актер. Бывший! Давно переквалифицировался в писателя, переводчика, сценариста. Приняты сценарии «Согнутый гвоздь», «Лилипут в лилипуте»… Между тем нет человека более ранимого…