Без приглашения

Однако и мне по прошествии времени все это видится смешным, трогательным, забавным, А каких-нибудь полтора месяца назад было драматичным. Может быть, не было, а всего лишь казалось? Нет, почему же? Я встречался не с иллюзиями, а с фактами. И не один я. С этими же фактами встретились редакторы, плановики, юристы, художники… Нет, впрочем, до художников дело не дошло. Если, правда, не считать, что один начинающий и совершенно безвестный художник-полиграфист дважды приезжал в издательство, читал рукопись и, не ожидая заказа, что-то уже начал делать. Напрасно приезжал, напрасно потерял несколько часов, а может быть, и дней. Я о нем и его волнениях узнал позднее.

В тот момент никто не принимал его во внимание. Другое дело — бухгалтерия. Главный бухгалтер успел поставить на договоре свою визу. Это означало, что оплата работы автора, переводчика, художника включена в определенный расчет и стала компонентом финансового плана. План, всем это известно, имеет жесткие границы. Другая книга другого автора не может стать на место запланированной. Вы понимаете — речь идет или, во всяком случае, шла о реальной ценности, о книге. А у книги, как и у всякого другого промышленного изделия, есть вес, формат, себестоимость, цена. Тираж 65 000, два вагона бумаги, столько-то килограммов типографской краски и т. д.

А тут вдруг ни веса, ни цены, а просто пшик.

И находятся люди, да еще с высшим образованием, которые полагают, что ничего в этом особенного, что это всего лишь их личное дело, их вздохи, слезы, переживания.

Смешно? Конечно, смешно! Хотя никто и не смеется.

Не знаю, как теперь рассказывать, да еще после такого предуведомления.

Думал, думал — пришел к выводу. Лучше всего начать эту важнейшую во всей книге главу с того, что прежде всего бросилось в глаза. Прочитав первые строки Амининого перевода моей повести, я подскочил как ужаленный и закричал:

— Караул! Держите ее, она авантюристка, мистификаторша, плагиатчица!

Правда, правда, так закричал. Спасибо, никого не было в комнате. И в коридоре, куда я выглянул, чтобы поделиться этой новостью с кем-нибудь из товарищей, тоже никого не оказалось. Надо было бежать к телефону, срочно звонить редактору, но, взглянув на часы, я увидел: шесть часов, в издательстве все разошлись. А мне обязательно надо было перед кем-нибудь излиться. Постучал к Аскеру Цагатову, к Талалаю — никого нет дома. Тут только я вспомнил: через три дня каникулы, у всех предотъездное настроение, предотъездные дела. Надо раздобыть билеты, надо купить и повезти домой московские гостинцы. А впереди последний экзамен… В коридоре было на редкость тихо. Вот когда работать! И все-таки я толкнулся еще и к Савве Ярых.

Он прижимал коленом крышку чемодана; Анастасия Ивановна торопила его:

— Скорей, Саввушка. Сорок минут до отхода поезда!

— У тебя горит? — глянув на мое лицо, спросил Савва.

— Ничего, терпит, — сказал я.

— Прощай, Магомедушка, — Анастасия Ивановна посмотрела на меня грустно.

— Почему прощай, а не до свидания?

— Больше не приеду, вряд ли увидимся…

— Как так? Впереди еще год. После каникул.

— Больше к этому извергу не приеду. Смотри: люди домой, к детям, а наш папка подрядился от газеты в тюменскую глушь… Проведать ему надо героев. И героинь…

— Ладно тебе, Таська, — пробурчал Савва. — Не канючь. Все готово. Посидим молча на прощание. Так положено. В такси наговоримся…

— Меня спровадишь, а сам в ресторан?

— Молчи, говорю!

Минуту мы сидели молча.

Потом Анастасия Ивановна меня расцеловала, и я спустился с супругами, помог им погрузиться в такси.

— Тебе что, правда, тревожно? — с испугом на меня глядя, шепотом спросил Савва. Я кивнул головой. Он сказал: — Провожу — и прямо к тебе…

— Чего, черти, мечетесь? Сговариваетесь, что ли, насчет девок? — Анастасия Ивановна шутила сквозь слезы.

— Есть у нашего Ислама на примете, — подмигнув мне, сказал Савва. — На днях весь наш этаж пришел в движение. Да и я видел: хороша!

Анастасия Ивановна махнула рукой, и они уехали. А я вернулся к себе и с удивлением отметил, что прошло всего шесть минут. Окно было раскрыто, ветер нанес тучу тополиных семян и разбросал листы рукописи по всей комнате. Чертыхаясь, я кланялся, кланялся, подбирая страницу к странице. От листков дурно пахло.

Я, конечно, понимал: нельзя голословно отвергать одобренный редакцией перевод. Преодолевая отвращение, попробовал читать. Читая, стал втягиваться. Там было и чужое и свое родное. Я узнавал и не узнавал, возмущался, восторгался. Заглядывал в конец, в середину, снова брался за начало. Потом засел плотно. Отодвинул стол, чтобы солнце не било в глаза, устроился поудобнее.