Без приглашения

Сиражутдину удалось один раз так сказать, что все ему поверили. Одиночество его стало уважаемым, и дом был не мертвым, а полным мыслей. Сиражутдин был седой и благообразный, никто не помнил и не рассказывал, каким он был в молодости.

Но я уже говорил: в памяти моей сохранились не «мудрые» его слова, а то, как он сопротивлялся, когда тащил его в больницу. Он не кричал, не плакал, только царапался, да и то не слишком долго. Вполне возможно, что в последние годы только и ждал, чтобы его повернули — силой заставили перейти к нормальной жизни.

Как же в моем мозгу вспыхнула эта давняя история? Что за связь с сюжетом об Амине, или об Айгиме, или о Кавсарат?

Это я теперь хочу осмыслить. Через два месяца. Тогда же, после разговора с Саввой, возвращаясь к чтению перевода, я связи не искал. Одно мне стало ясно: Савва потащил меня на другой путь. Схватил за руку, оторвал от старой моей идеи, и я увидел, что написанное и напечатанное отходит. И уже внуки и внучки хлопочут над старой моей работой.

Савва Ярых первый подал мне мысль новой книги. Началась же она гораздо раньше. Случай помог. Случай как необходимость, как нечто слитное с этой необходимостью. Материализованный замысел…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

…Нет конца случайностям. Нежданно вспыхивают, подожженные кем угодно.

Напомню: около девяти вечера я брел по нашей скучной улице. На асфальтовой мостовой лежали вдоль тротуаров белые строки тополевых семян. Такое было время — время тополевых бурь. Даже на улицах, где тополя не посажены, белым-бело от их неисчислимого плодородия.

Впереди что-то ярко вспыхнуло, и побежало белым огнем, и угасло. Я постарался понять. Раньше не приходилось видеть, как мальчишки поджигают тополевый пух и как он воспламенялся, подобно пороху. Теперь увидел: молодой человек в джинсах и в цветастой рубашке зажигал спички и бросал в скопление пушинок, и они, на радость ему, вспыхивали — легкое пламя беззвучно бежало вдоль мостовой и так же беззвучно угасало, а он шел дальше и снова небрежным движением кидал спичку, почти не глядя; под мышкой он держал большую красивую папку. Рядом с ним вышагивал какой-то высокий дядька в светлой шляпе, в красивом костюме. Он говорил, говорил, а поджигатель семян (это даже по спине было видно) жил сам по себе, не замечая своего спутника, может быть, не желая замечать. Они все дальше уходили от двери общежития, как вдруг я понял, что высокий не кто иной, как Яков Александрович Винский, и что он уходит. Удивительнее же всего — я сразу уверенно определил: поджигатель семян — его брат. Родной. Младший брат. Впрочем, такую рыжину́ редко встретишь, так что о догадке моей нечего удивляться.

Уходят — ну и пусть уходят!

У меня было хорошее настроение. Савва позабавил и обрадовал игрой ума. Хорошее настроение было еще и потому, что дома, на седьмом этаже, ждали меня Аминины сюрпризы. Ведь я пока прочитал не больше трети ее дневника. Смешно: жду продолжения рассказа о Лайле. Будто приехала из аула, с которым я расстался много лет назад, и делится всяческими новостями, происшедшими за это время. Давно понятно, что под обличием Кавсарат выступает Амина. Дневником эту книгу назвать нельзя. А между тем в своей повести и я тоже в некотором роде воспользовался оболочкой Кавсарат. Многое из того, что приписал вымышленной героине, в жизни происходило со мной. Двенадцать лет назад я окончил пединститут и отправился в чужой аул преподавать литературу и русский язык. Однако ж написал я не о себе. Почему не выбрал героем повести «Жизнь не ждет» молодого учителя? Может быть, книга получилась бы удачнее? Говорить об этом поздно. Одно ясно: Амина вдохнула жизнь в мою Кавсарат, мне снова все стало интересно.

Пусть, пусть уходят рыжие братья. Побывали у редактора, помучили его, решили взяться за меня. Второй брат, тот, что поджигает семена, он художник. Чего ему от меня надо? Он много моложе. Тонкий, гибкий, хотя и широкоплечий. Я хорошо видел высоко выстриженный упрямый затылок. Последние лучи солнца горели в рыжине… Высокий, конечно, явился за портфелем. Хорошо, что меня не застал. Ничего не случится, придет в другой раз. Я даже шагу прибавил, чтобы незамеченным юркнуть в дверь общежития. Как вдруг они повернули кругом и пошли на меня. Сразу увидели. Винский закричал:

— Попался, который кусался, на людей бросался… Ну, ты, друг, обошел меня вокруг… — Он хотел было меня облапить, но я увернулся. Все-таки достал до плеча, похлопал, потом подвел к брату: — Знакомься. Мой младшенький. Имя ему родители дали то, что и надо: Пантелей. Здорово звучит, верно? А главное — отражает. Пантелей. Иначе говоря — над телями, то бишь телятами, пан, а как до волков дойдет — пропал. Ха-ха-ха! Серьезно же говоря — художник на все руки, и прежде всего график, чуть не пострадавший по милости вашей…

Пантелей Винский пожал мне руку. Молча. Серьезно. Он был поразительно похож. Только лицо красное. Загар. Рыжие не темнеют от солнца, а краснеют. Старший брат выплясывал вокруг: