Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке

Вероятно, дело в том, что на протяжении своей долгой жизни (Мартен умер в возрасте 84 лет и писал музыку вплоть до последних недель) композитор непрерывно и постепенно эволюционировал. По собственному признанию Мартена, свой стиль он обрёл очень поздно: «Я могу сказать, что самые личные мои работы начали создаваться после пятидесяти. Умри я тогда, я бы так и не смог выразить себя на своём языке»{361}. Пятьдесят лет Мартену было в 1940-х: это – время перед великолепным прорывом авангарда, появлением радикальных структуралистских, электронных, импровизационных, шумовых, коллажных, концептуальных музыкальных текстов. Мартен никогда не принадлежал никакой школе или течению, не ставил одну технику или метод во главе своего сочинительского процесса. Он развивался не экстенсивно, осваивая и изобретая новые и яркие средства звуковой выразительности, как делали, например, его молодые коллеги Штокхаузен или Лигети[704], с чьей музыкой в первую очередь ассоциируются 50-70-е гг. Напротив, он шёл очень медленно, однонаправленно и скорее в сторону отбрасывания средств, чем расширения своего композиторского арсенала. На тот момент, когда язык Мартена полностью сформировался, он мог казаться уже безнадёжно старомодным. Протестантская аскетичность его не оставляла невнимательному слуху шанса зацепиться за что-то яркое, чтобы с этой точки начать погружение в непростую, неброскую изысканность его музыки. Язык этот с трудом соотносился с актуальными музыкальными течениями и опирался на вроде бы слишком далёкие, слишком несходные друг с другом основы: это Иоганн Себастьян Бах, Сезар Франк, Клод Дебюсси и Арнольд Шёнберг. «Он никогда не поддавался веяниям моды, не был приверженцем двенадцатитоновой или какой-либо иной системы. С годами у него выработался стиль явно современный, но вместе с тем наделённый гармонической индивидуальностью и, кроме того, обращающийся к человеку», – писал о Мартене Иегуди Менухин{362}, один из величайших скрипачей XX в., сыгравший ключевую роль в создании «Полиптиха». Безусловная гуманистическая направленность – ещё одна черта музыки Мартена, как ни странно, поставившая его на периферию слушательского внимания. Композиторская мысль середины и второй половины XX в. всё настойчивее обращалась к сфере внечеловеческого – космосу, жизни механизмов, структуре времени и информации. На этом фоне Мартен, с его возвышенной, человеколюбивой религиозной философией и сложной палитрой средств, в которой присутствие авангардных приёмов никогда не изживает до конца тональность, казался аутсайдером. В пределах нескольких тактов его гармония может колебаться между густым хроматическим письмом и прозрачными консонирующими[705] аккордами; шумовые поля могут сочетаться с текучей, «разговорчивой» мелодией, а дебюссианский, пронизанный светом колорит – с экспрессионистским оскалом. Стиль Мартена называли «свободной тональностью», «хроматической тональностью» или – чаще всего – «скользящей тональностью»[706]. Пожалуй, главная его черта – парадоксальное соединение элементов французской музыкальной эстетики с идеями воздержанности и разумной целесообразности, свойственными протестантскому мышлению.

Мартен родился в 1890 г. в пригороде Женевы; он был десятым ребёнком в семье кальвинистского пастора, потомка французских гугенотов[707], в XVIII в. бежавших в Швейцарию от религиозных преследований. Его родным языком был французский; Женева, находящаяся почти на границе с Францией, в культурном смысле имеет с ней много сходств, но также существенные различия. В XVI в., вскоре после начала деятельности Лютера в Германии, в Женеву приехал французский юрист и теолог Жан Кальвин, один из самых деятельных теоретиков Реформации. Разногласия швейцарских протестантов с Лютером способствовали их обособлению; Кальвин, хоть и не без некоторых трений с Женевским городским советом, утвердился там в качестве главы общины, впоследствии превратив этот город в одну из цитаделей Реформации. Дисциплинированность и консерватизм, собранность и практичность протестантской духовной культуры оказали грандиозное влияние на интеллектуальное пространство Женевы и обычаи её обитателей. Несмотря на полемику Кальвина с Лютером, в течение нескольких столетий ощутимым в Женеве было влияние немецкой культуры.