Она снова проваливалась в сон. О, она перестала волноваться! Новое лекарство всосалось ей в кровь, проникло до самого костного мозга и не отпускало.
Драматург сходил с ума: что же делать? Что делать?
В этом холодном, сыром, негостеприимном месте, так далеко от дома, в этом снятом на время старом каменном доме, где шипели и урчали водопроводные трубы, а рамы на окнах были все в щелях и через них непрерывно сочился туман.
Вот они, симптомы, их ни с чем не спутать. Стеклянные, налитые кровью глаза. Он осторожно приподнимал пальцем ее веко, глаз смотрел невидяще. Кончик пальца оставлял вмятину в ее припухшей коже, и выпрямлялась она так медленно.
Когда ей все же удавалось подняться с постели, двигалась она неуверенно и, казалось, плохо держала равновесие. Она потела, и в то же время ее колотила дрожь. Изо рта у нее пахло, как пахнут медные монетки, если их долго сжимать в кулаке.
Почему-то в панике ему подумалось о смерти мадам Бовари. О ее долгой мучительной агонии. Вывалившийся наружу язык, мучительные судороги, искажающие черты этой красивой белокожей женщины. А потом, когда мадам Бовари умерла, изо рта ее сочилась черная жидкость.
Драматург тут же устыдился собственных мыслей.
Драматург снова устыдился собственных мыслей.
Сгорая от стыда, он рылся в шелковых отделениях ее чемоданов. Искал таблетки.
Вот они, пилюли «на черный день». Тайком притащила их в Англию. Ему об этом знать не положено.
Она набросилась на него, рыдала, была вне себя от ярости. Когда же, когда он оставит ее в покое?
Ах, если бы она могла забеременеть от Папочки! Она бы снова полюбила его.
Как же ей хотелось ребенка! В самых сладких снах смятая подушка превращалась в милого мягкого ребенка. Грудь у нее разбухла от молока. Ребенок был прямо за границей светового круга. У ребенка блестели глаза. Узнав мать, ребенок улыбался. Ребенок нуждался в ее любви, и только в ней.
Несколько лет назад она сделала ошибку. Потеряла своего ребенка.
И маленькую Ирину тоже потеряла. Не спасла Ирину от ее матери по имени Смерть.
Но ни мужу, ни другому мужчине этого не объяснить.
Сколько раз лежала она, свернувшись в объятиях мужа, снимала с него очки (прямо как в сцене из фильма, а он был Кэри Грантом), чтобы было удобнее целоваться и обниматься. С застенчивой девичьей дерзостью поглаживала его через брюки – так, чтобы у него встал, как не вставал ни на одну другую девушку (интересно, так бывает?).
Она бы простила его, если бы смогла от него забеременеть. Она вышла за него замуж, чтобы забеременеть и родить ребенка, родить сына от знаменитого американского Драматурга, перед которым преклонялась. (Книги с его пьесами стояли на полках магазинов. Даже в Лондоне! Она так его любила. Так им гордилась. Распахнув глаза, спрашивала, каково это – видеть свое имя на обложке книги? Заходишь в книжный магазин, окидываешь взглядом полки и неожиданно видишь свое имя на корешках – каково это? Я бы так гордилась и больше никогда не чувствовала себя несчастной или никчемной.)
Да, она простила бы его. За то, что встал на сторону британца О., а тот терпеть ее не мог. И на сторону всей этой кодлы британских актеров, смотревших на нее свысока.
Он все умолял. Уговаривал. Словно у проблемы было логическое решение.
Короче говоря, она вернулась на съемочную площадку. Это была ее работа, ее повинность, долг, епитимья. Вошла – и на площадке воцарилась мертвая тишина, словно перед катаклизмом или сразу после него. Кто-то из звуковиков у дальней стены издевательски захлопал в ладоши. А сколько времени потребовалось на то, чтобы вызвать роскошную Мэрилин из зеркала в гримерной! Не один час, а целых два, но умелые руки Уайти, жреца красоты, наконец сотворили чудо.