Блондинка

Гораздо меньше ему нравилось (правда, об этом он никому не рассказывал), что Норма приобрела в читальне сайентистов на Пятой авеню целую гору специальной литературы, в том числе и сочинения Мэри Бейкер Эдди, а также книгу под названием «Стражник», где «истинно верующие» делились своим опытом исцеления через молитву. Будучи по природе рационалистом, человеком либеральных взглядов и евреем-агностиком, Драматург испытывал к подобной «религии» лишь презрение и от души надеялся, что Норма не воспримет эти россказни всерьез. Бегло пролистает книжки, как пролистывала словари, энциклопедии, старые издания, каталоги одежды или семян, словно искала – а кстати, что она искала? Случайную мудрость, чтобы обернуть ее в пользу Младенцу?

Драматург особенно умилялся, когда Норма составляла длиннейшие списки незнакомых слов. Эти списки он находил в самых странных местах – в ванной, на краю треснувшей фаянсовой раковины, на холодильнике, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. Нелепые и даже архаичные слова, выведенные аккуратным школьным почерком: obbligato, obcordate, obdurate, obeisance, obelisk, obelize[73]. («Я, Папочка, в отличие от тебя и твоих друзей, средней школы не оканчивала! Уже не говоря о колледже. А то, чем сейчас занимаюсь… ну, считай, что готовлюсь к выпускным экзаменам».) Она еще и стихи писала – долгими часами просиживала, поджав ноги, в кресле у окна и строчила что-то в тетрадке. Но без ее разрешения Драматург и взглянуть на эту тетрадку не смел.

(Хотя ему было очень интересно, что за стихи могла написать его Норма, его безграмотная Магда!)

Его Норма, его Магда, его обворожительная жена. Синтетические волосы Мэрилин отросли, потемнели у корней; оказалось, что настоящие волосы у нее вьющиеся, светло-каштановые, с медовым оттенком. Роскошная грудь с крупными сосками, набухшими, чтобы выкормить ребенка. Жар ее поцелуев, лихорадочно ласкающие его тело нежные руки, благодарно ласкающие его, мужчину, отца ребенка. Ее руки проникали под одежду – вверх, под рубашку, вниз, в брюки. Прильнув к нему всем телом, жена целовала его и говорила: «О Папочка! О!»

Она была его гейшей. («Видела их как-то в Токио. Гейши классные!»)

Она была его шиксой. (Она выговаривала это слово сладострастно, но неуверенно и всегда неправильно. «Так вот за что ты меня любишь, да, Папочка? За то, что я – твоя блондинистая шик-ста?»)

Он, ее муж, мужчина, был польщен и в то же время недоумевал, словно на него снизошло некое жутковатое благословение. С их первого прикосновения, когда между ними прошла искра сексуального влечения, с их первого настоящего поцелуя он чувствовал в этой женщине неодолимую силу, стремившуюся перетечь в его тело. Она была его Магдой, его вдохновением, но не только. Ее роль в жизни Драматурга трудно было переоценить.

Сила неодолимая, как разряд молнии. Она способна была оправдать его существование как Драматурга и мужчины или же могла его уничтожить.

Однажды утром, в конце июня, когда они уже провели в «Капитанском доме» три идиллические недели, Драматург спустился вниз раньше обычного, на рассвете. Разбудили его раскаты грома, сотрясавшие дом. Правда, гроза бушевала всего несколько минут, и вскоре за окнами стало светло: над океаном поднималось солнце. Нормы в постели уже не было, от нее остался лишь аромат духов на простынях и пара блестящих волосков на подушке. Беременность вызывала у нее сонливость, она могла заснуть в самый непредсказуемый момент, мгновенно, как котенок, прямо там, где ее настиг сон. Но всегда просыпалась на рассвете или даже раньше, с первым пением птиц, когда начинал шевелиться Младенец.

– Знаешь что? Младенец проголодался. Хочет, чтобы мама поела.

Драматург спустился на первый этаж старого дома. Прошлепал босыми ногами по голым доскам.

– Любимая, ты где?

Человек сугубо городской, привыкший к грязному воздуху и вечному шуму Манхэттена, он с наслаждением, с радостью собственника вдыхал морские ароматы. Атлантический океан! Его океан. Он был первым из мужчин (во всяком случае, ему хотелось в это верить), кто показал Норме Атлантику. И уж определенно был первым, кто сопровождал ее в плавании через Атлантический океан, в Англию. Ведь она сама много раз шептала ему в самые интимные моменты: О Папочка! До тебя я была никем. Еще не родилась! И по щекам ее текли слезы.