Тут он на секунду умолк и сделал нетерпеливый жест, словно обвел рукой весь мир, в котором она прожила тридцать пять лет и который представляла в своем воображении: воспоминания о холокосте, навеянные затрепанными дешевыми книжками из букинистических магазинов; о еврейской стойкости и страданиях, – казалось, даже в страданиях они не теряли своего красноречия; воспоминания о затхлом запахе, пропитавшем калифорнийскую лечебницу для душевнобольных, где держали ее мать, воспоминания о личной жизни… Но теперь все они имели не больше значения, чем очередной сценарий.
– …и можете взглянуть на свои страдания как на документальный фильм. Потому что все остальные будут смотреть на них именно так.
– Документальный фильм? Какой еще фильм?
– Пресс-конференцию будут снимать и записывать. Не только мы, но и СМИ. Отрывки из нее будут показывать снова и снова. Это будет ценный документ эпохи. – Блондинка-Актриса замотала головой, и Ролло Фрюнд пылко продолжил: – Мисс Монро, вы имеете полное право скрыть свои истинные чувства. Ведь главное в жизни – сделать нужный вид.
Потрясенная Норма Джин не могла ничего возразить. Лишь смотрела на своего старого друга Отто, никогда не бывшего ни ее любовником, ни даже настоящим другом. Он олицетворял все, что осталось от ее молодости. Наконец она произнесла почти неслышным голосом Мэрилин:
– О, понимаю. Вы так убедительно все изложили. Я сдаюсь.
Но что все же было в том конверте с сердечками?
Увидев, как исказилось ее лицо, Ролло Фрюнд быстро выхватил конверт у нее из рук:
– Ох, мисс Монро. Извините.
Там лежал квадратик белой туалетной бумаги, на котором крупными черными буквами, похожими на следы экскрементов, было выведено:
Мой дом. Мое путешествие