А вот мысль и творчество самих баптистов были не на высоте. Кое-что они заимствовали из западных источников – но старых и довольно низкопробных. А сами шаблонно проповедовали, сочиняли очень незамысловатые стишата. Их же и пели на молитвенных собраниях. Лидеры общины в основном происходили из рабоче-крестьянской среды – и часто «прорабатывали» тех, кто «умствовал», много спорил, читал что-нибудь из религиозных философов. «Ты, брат, это все бросай, горе тебе от ума-то» – такой окрик приходилось слышать многим московским протестантам из интеллигенции.
Стилистика происходившего среди большинства баптистов – как рядовых, так и руководящих – мало чем отличалась от советской действительности. Съезды, пленумы, генеральный секретарь… Тексты песен иногда были положены на эстрадные мелодии, популярные в СССР. Впрочем, они и сами напоминали нечто до боли знакомое. Вот два примера:
Последнее четверостишие кто-то из хиппи, заходивших к Кадаевой, распел на мотив «Тачанки-ростовчанки». Все долго смеялись. А отец Димитрий Дудко часто говорил:
– Кто у нас первый в Церкви? Патриарх. А у баптистов? Генеральный секретарь. Пусть даже «брат», а не «товарищ».
В общем, попытка встроиться в советскую реальность сослужила недобрую службу самой массовой в Союзе протестантской группе. Однако нельзя отрицать и того, что в результате появился очень своеобычный феномен: настоящий русский протестантизм. В начале девяностых «наши» баптисты сохранили юлианский календарь праздников, не приняли зарубежных миссионеров, в массе своей не эмигрировали, а потом стали, как и прочие постсоветские люди, поругивать Запад. Конфессия, пришедшая из Европы и Америки, переродилась на русской почве. Многие баптисты – особенно интеллигенты – приняли Православие. Среди таких – лучшая и чуть ли не большая часть моих собеседников из «неформального» протестантского круга 80-х годов.
С пятидесятниками довелось общаться меньше – и вот у них «советский» колорит затрагивал только быт. Большая часть общин находилась в подполье, единственный на всю Москву и Подмосковье полу-признанный властями молитвенный дом располагался в Косино. Туда мне довелось съездить лишь два-три раза, по подсказке Олега Стеняева, тогда православного семинариста и недавнего пятидесятнического проповедника. Люди в здании из серого кирпича, без какой-либо вывески, собирались довольно угрюмые. Собрания мало бы чем отличались от баптистских, если бы не глоссолалия – «говорение на иных языках».
Где-то к середине действа проповедник начинал издавать довольно своеобразные звуки – имитацию молитвы на никому не знакомом наречии. Следом то же самое начинала делать половина присутствующих. Иногда слова в устах лидера собрания напоминали немецкие, но чаще он издавал просто нечленораздельные звуки, причем повторявшиеся. Было совершенно очевидно, что его исступление неискренне.
Это «ежедневное чудо», по мнению пятидесятников, воспроизводит происходившее с апостолами во время схождения Святого Духа, когда «собрался народ, и пришел в смятение, ибо каждый слышал их говорящих его наречием» (Деян. 2, 6). Было это в пятидесятый день после Воскресения Христа – именно отсюда члены «иноговорящей» общины берут свое название. Проблема лишь в одном. Люди, слышавшие апостолов, могли разобрать собственные языки. Глоссолалии пятидесятников не может разобрать никто – они утверждают, что говорят на неизвестных людям наречиях. Истолковать произнесенное должны специальные люди. Олег Стеняев однажды прочел им иудейский поминальный кадиш на иврите – и они сказали что-то о «процветании и здоровье».
Другая особенность большинства пятидесятников и евангеликов – учение о том, что земное богатство и благополучие суть признаки особого Божия благоволения к человеку и даже того, что он «предназначен» к вечному блаженству и может быть в нем уверен. Отсюда – непреодолимое стремление «жить хорошо», иметь богатый дом и дорогую машину. Даже в советское время многие пятидесятники «шабашили» – нанимались на сезонные работы, чтобы заработать побольше, и это им неплохо удавалось.