Бог, которого не было. Белая книга

И музыка и любовь похожи на лифт. На лифт, который падает. То же ощущение: сердце прячется под мышкой и оттуда тебе что-то говорит. Что — непонятно. Ты же падаешь. И ничего сделать не можешь. Остается только одно — падать. Еще в прошлой жизни — десять лет назад началось это падение в небо. Я, двадцатилетний юнец, впервые заглянул в бездонные глаза Даши. Тогда я еще не понимал, что в ее глаза можно падать всю жизнь. В двадцать четыре я это уже знал абсолютно точно. «И нет никого, кто способен сорвать стоп-кран», — как когда-то пел на русском Башлачёв, а за пять тысяч лет до него — Моисей на древнеарамейском. Сегодня мне уже тридцать, на часах 20:30, и ровно через три часа с половиной кто-то сорвет стоп-кран. И меня не станет.

Кстати, о лифтах. Практически во всех лифтах на стенках выцарапано: «Вика — проститутка» и «Андрей — мудак». Мне вот всегда было интересно: это какие-то одни и те же Вики и Андреи или разные?

У лифта, в который я зашел под утро на улице Бен-Йехуда в Иерусалиме, тоже была надпись про Вику. А вот стоп-крана не было. Там вообще не было ни одной кнопки. Он тронулся сам, я даже не заметил, как закрылась дверь. А когда обернулся — то не нашел и двери. Ровная идеальная поверхность. Мне оставалось одно — ждать. И падать. Туда, где меня ждала Даша.

Вдруг лифт замер и дверь открылась. Я осторожно вышел из лифта. Даши не было, зато прямо передо мной стоял старик и тщательно сбивал варежками снег со своих валенок.

— Ты идешь, Моисей? — раздался сверху голос.

— Иду, иду, — ворчливо ответил старик и принялся подниматься по лестнице.

— Лифт же есть, — растерянно пробормотал я.

Старик обернулся и посмотрел на меня выцветшими, словно застиранная простыня, глазами.

— Лифт? Его здесь никогда не было.

Я обернулся — лифта действительно не было.

Старик поскользнулся на ступеньках и с трудом удержался на ногах.

— Что случилось? Упал? — раздалось сверху.

— «Нет смысла идти, если главное — не упасть», — усмехнулся Моисей и двинулся вверх, держась за перила.

Типично питерская винтовая лестница уходила куда-то в небо. Колокольчики СашБаша, повязанные на запястье Моисея, звенели при каждом его шаге. Я выглянул на улицу — передо мной был Невский проспект. Исчезнувшие сто лет назад колокола Исаакия звенели в унисон башлачёвским. Где-то меня ждала Даша. Шел снег, и я тоже пошел — как был, в шортах и сандалиях. Let my people go, ну или нет смысла идти, если главное — не упасть.

Маленький двойной

Питер — он как Париж, только наоборот. Если Париж — это праздник, который всегда с тобой, то Питер — это рана, которая всегда с тобой. И поэтому Питер — лучше, честнее.

Питер — он как секс. Смятая простыня Сенной площади; белые ночи твоих ног; раскиданная по Невскому одежда; вместо душа ты идешь под дождь; ты мне нужна, но Питер уже развел мосты.

Нет, не так. Питер — не как секс. Он как сразу после секса. Когда хорошо и почему-то грустно. Он как сигарета после секса. Одна на двоих. Нежнее, чем секс; нужнее, чем секс.

Питер — единственное место на земле, где можно просто идти. Без цели. Питер сам решит, что тебе нужно. Первый раз я был там очень давно, еще до Даши и Израиля, когда все было просто и ясно, а смыслом жизни считалось найти штопор.

А сейчас я стоял на Невском в шортах и сандалиях, и эти сандалии заметало снегом по самые шорты. Закутанные в дубленки питерцы заинтересованно не обращали на меня никакого внимания. Я стоял, скукожившись, и ждал, когда Питер все решит. Так и получилось. Ко мне подошел Витя Колесников и, заикаясь, сказал: пойдем. Мы дошли по Невскому до угла с Владимирским и зашли в «Сайгон». Там было тепло. И все было прекрасно, но я точно знал, что «Сайгона» в Питере уже давно нет и что Витя Колесников — легендарный Колесо, хромоногий нищий и безголосый церковный певчий, — умер вслед за «Сайгоном». Однако я стоял там и пил маленький двойной, который Витя заказал буфетчице через голову длиннющей очереди. Кажется, Алле. Или Стелле. Кстати, там, в «Сайгоне», я в своих шортах и сандалиях был далеко не самый экстравагантный. Разве что на майку мою заглядывались: на ней деревья еврейскими семисвечниками тянулись к Богу, а у Бога было полтора десятка печальных глаз. А может, это и не Бог был, а человек — просто у него было десятка полтора печальных глаз. Я эту майку на выставке Сергея Бунькова купил. Там внизу и надпись была: «Иерусалимский синдром XXI век», на иврите. Купил, разумеется, в двадцать первом веке. А сейчас мы с этой майкой попали в двадцатый век. В 1981-й или в 1982-й год. Сережа Буньков тогда еще в Биробиджане жил и даже не помышлял о Иерусалиме.