Бог, которого не было. Белая книга

Но в «Сайгоне» — свое время, и никто особо не парился, какой сейчас год, да и какой сейчас век — тоже никто не парился. Думаю, если бы я рассказал, как попал сюда, — это не вызвало бы никакого удивления. «Я — православный, хотя всю свою жизнь посвятил каббалистике», — с непроницаемым лицом объяснял тебе и твоему второму Сергей Курёхин. Разумеется, вы там были. Оба. В «Сайгоне» были все. Ты растерянно озирался по сторонам, а твой второй преспокойно пил кофе. Маленький двойной. Ну или наоборот: твой второй растерянно озирался по сторонам, а ты преспокойно пил кофе. А Капитан продолжал вдохновенно гнать одну из своих телег:

— Мы сконструировали космический корабль и отправили его в микрокосмос, то есть во внутренний духовный мир человека. Корабль пилотируют две курицы — Мышка и Пышка. У нас в планах запуск искусственного спутника души. В процессе исследований нам удалось расщепить духовный атом. Таким образом, мы вплотную подошли к созданию духовной атомной бомбы.

— А кто это «мы»? — испуганно спросил ты. Ну или, может, это твой второй спросил. Испуганно.

— Я, Псевдо-Дионисий, Ареопагий, Наполеон и Гоголь, — ответил Капитан. Ему даже удалось не заржать.

В общем, в «Сайгоне» были все. Кроме Даши.

А вместо «Сайгона» в 1989 году открыли магазин сантехники. Так что я думаю, что и рая и ада — тоже нет. Были, но давно закрылись. Сейчас там супермаркеты. Конкурирующие между собой за потребителя. Куплю там себе на фудкорте маленький двойной. В «Сайгоне» он стоил двадцать восемь копеек. Интересно, а у тебя там, наверху, сколько? Ну или у него — внизу? Ну да скоро узнаю. Через три часа и тридцать одну минуту.

«Чем дальнее — тем страньше»

Ну а потом, как говорила кэрролловская Алиса в переводе Владимира Набокова, «чем дальнее — тем страньше». И как пела кинчевская «Алиса» веком позже: «Я могу предвидеть, но не могу предсказать». Колесо — этот Агасфер «Сайгона» — узнал, что у меня день рождения, и развил бурную деятельность. Первым делом он снял с меня майку и загнал ее какому-то барыге. Кстати, я потом вспомнил: я видел эту мою майку с картинами Бунькова на одном из танцоров курёхинской «Поп-механики» еще до своего отъезда в Израиль. И это была не такая же майка — это была именно моя майка: как-то я на себя чашку кофе опрокинул. Такое с каждым бывает. На майке пятно осталось. Внизу и слева. Такое тоже бывает.

Но это пятно — внизу и слева — оно как рукалицо было. Или была. Как рукалицо. Ну, мемасик такой. «Еб вашу мать» в переводе. На человеческий. А если не на человеческий — это невербальный способ выражения стыда, разочарования, уныния или смущения (в зависимости от контекста). И этот невербальный способ ничем не отстирывался. Но это не главное. Главное, что во времена «Сайгона» даже слова такого не знали «мемасик». Не было тогда никакой «рукалицо». И никакого — тоже не было. «Рука» — было, «лицо» — было, а вот «рукалицо» не было. Но эта самая «рукалицо» или это самое «рукалицо» — в общем, эта херня была на майке у танцора курехинской «Поп-механики». Внизу и слева. Так что это не совпадение. Объяснить это все мог бы только ты, ну или Капитан. Мир вообще похож на курёхинскую «Поп-механику», только не такой талантливый. И на картины Бунькова он тоже похож, только мир скучнее.

В общем, Колесо из сайгоновской кочегарки принес мне ватник, и мы пошли праздновать день рождения на какую-то квартиру. Мы — это человек двадцать. А по дороге к нам присоединилось еще столько же. Тебя Колесо не позвал. И твоего второго — тоже. И правильно, что не позвал — там были только свои. Посреди комнаты была разложена детская железная дорога, и мы катали на паровозике с платформой рюмки с водкой. Игрушечный поезд легко проникал сквозь время и пространство; рюмки вздрагивали и звенели на стыках рельсов; водка расплескивалась, окропляя и освящая происходящее.

Наверное, этот день мог бы стать лучшим моим днем рождения. Мог бы — если бы я не знал будущего своих собутыльников.

Вот Чума — гитарист «Алисы», рассказывающий всем, что скоро ему сделают гитару на заказ, отделанную перламутром. Никто, разумеется, не верит, и только я знаю, что гитару действительно сделают, но играть на ней будет уже некому. Игорь Чумычкин выпрыгнет из окна и пополнит «Клуб 27».

Вот юная, тоненькая Аня Карпа, шестнадцатилетняя школьница из какого-то поселка в Молдавии. Та самая — «я любая справа или слева у ворот чудесного Сайгона». Сейчас она молча пьет за меня, сидя на полу, а в 1989 году уедет в Израиль, в Иерусалим, куда через много лет уеду и я; там она возьмет наглый псевдоним Анна Горенко и станет, возможно, лучшим русскоязычным поэтом тех времен. А в 1998-м умрет от передозировки наркотиков.