Боги тоже люди (СИ)

Сколько долгих лет они там? Сколько миллионных ночей подряд он захватывает темноту над головой в свои объятия? Сколько пепла собралось в лёгких, пока он так неистово дышит Им? Что за странная пустота звенит в его ушах, и почему он всё чаще мечтает, глядя в небо? Неужели он желает повиснуть на высоковольтных проводах и испепелиться окончательно и навсегда, чтобы душой уйти за Ним следом, справя истинную тризну?

Он уйдёт, целуя зияющую бездну, не плача и не жалея, открывая нараспашку глаза, которые так давно закрыты. Он откроет жизни аутопсию, обнажая самые сокровенные мечты, пропуская их через собственный источник. Ломая изящно позвоночник и хребет, он споткнётся о собственную неизбежность, позволяя ей распять себя, как мессию.

Останется грязный пепел, что устелит просторы невидимым ковром грусти. Останется грязь и сажа, что развеется по миру, словно сизый дым.

Если задуматься… этот пепел — он ведь в прошлом любовь? Да, он затеряется в вечных трагедиях и скитаниях, прилипнув однажды к серости асфальта, к небу, не поднимаясь. Невозможно без крыльев туда.

Сквозь искажённые призмы вечности они будут наблюдать, сбросив крест с усталых плеч, за тем, как меняются небо и столетия. Вечно. Так предначертано сединою мудрых лет.

Словно пыльные куклы, заброшенные и забытые на высоком чердаке прошлого.

***

Скучная обеденная трапеза под ироничные строки любимого поэта. Поэзия — вросший в глубину души корень, который однажды замрёт в твёрдом переплёте. Небольшое помещение между холлом и залом отдыха. Мятые слова и потёртые годами истины кажутся слишком пресными на сегодняшний день. Погода не стала лучше за долгих три дня проливных дождей, но еле восходящее из чёрных облаков солнце даровало надежду на тёплый день сквозь рифмы Байрона. И снова тишина, разговоры шёпотом, и только звук постукивающих чайных ложек о стекло стаканов. Смиренное и покорное поведение «растений», любезно передающих друг другу блюдца с овсяным печеньем. Он чувствует себя невидимым, словно размытый кадр или вырезанный момент из кинофильма. Словно пепельница для чужих сигарет, он впитывает в себя внешний мирок.

Впрочем, проводить обеды в столовой Тони нравилось. Здесь не играет надоедливая музыка, как во всех общественных заведениях. Он просто не понимал, как можно соединять гастрономическое удовольствие с эстетическим. А вот Байрон его итак простит: тот был ещё тем зажиточным пессимистом. Так же невероятно радовало отсутствие пухлогубых и большегрудых официанток, ведь мысль, что эротизм смешивается с торговлей, ещё больше его отвращала.

Меланхоличный чай со вкусом слёз — отрава, яд. Горчат на дне кружки тени посеревших неинтересных будней, продолжавшие исписанный дневник. Почему тут не заваривают кофе? Он так и не научился любить чай. Зачем он снова делает глоток тогда? Вежливость — она разрисует этот бесцветный, потёртый злобой мир. Под немые взоры «растений», что уныло следят за каждым движением, он вновь испивает.

Если мечешься от одной стены к другой, всё равно не следует ждать от этих бетонных невоодушевлённых конструкций понимания. Но это лучше, чем пустые объятия, холодное равнодушие, водоворот лживых лиц из самосотканного джаза веры.

Он вошёл, словно в запретную дверь, без стука. Потолок взорвала молния: блеснула, будто софиты по авансцене. Кто он? Что он забыл в этом старом осквернённом мире со страшным прошлым и без будущего? Тони вмомент стало зябко, сидя на сквозняке. Вены бы раскурочить и вырвать листья книги, но нельзя — в ней душа поэта. Что? Зачем он заказывает виски? Ему бы кроваво-красного вина — пусть пьёт духовную муть. Нет. Ему бы не пить вообще. Тони запретил бы ему пить дьявольское спиртное, исключением бы служил только третий тост — «за любовь». Ему не место в этом заминированном людьми мире. Он ведь ангел? Нет. Он сам Бог.

За стеклянным столиком, ближе к окну, сидела молодёжь лет двадцати, не больше. Обычные приезжие в пансионат, ничего удивительного. Это место как нельзя кстати подходит для съезда различных секций и кружков — эдакий лагерь отдыха во имя искусства. Две молоденькие девушки с монашеским пустым выражением лиц, ничего не выражавших, в целомудренных нарядах: строгие брюки тёмной окраски и закрытые плечи. Их лишённые грации и каких-либо форм фигуры тонкими тенями отображались на стенах столовой. Видимо, дьявол ещё не успел совершить над этими особами зловещую сексуальную революцию. И два парня, один из которых сейчас стоял у прилавка и с особым интересом выбирал пойло. Тони с изумлением отметил про себя, что этот человек восхитителен с виду.