Большая семья

Вопросов не задавали. Стало ясно, что Вася не потерпит «реставрации капитализма» в

отряде. Розовощекий здоровяк, он внес хозяйственную струю, раздобыв новый уборочный

инвентарь и спецовки с чужого плеча.

«Великолепная» четверка постоянно была в поле его зрения. Он не в восторге от их

вступления и в отряд. Ему не по духу «чепы», которые они носили на особый манер, приплюснутыми блинами, с претензией на шик. Возмущали его их немытые физиономии.

Однажды не выдержал, ухватил Шейдина за подбородок, повертел его голову из стороны в

сторону и, скривившись, сказал:

— Шо в тебе з мордою? Иди в баню и шпарься, бо я тебе сам отполирую! Развели

коросту!

Испуганные, злые глаза Шейдина выражали столько ненависти и горькой обиды, что

он был готов вот-вот броситься в драку. Федоренко, пренебрегая эмоциями Шейдина, шагнул к Колеснику:

— Це и тебе касается, зарубай на носи. Пижоны!

– 35 –

В спальне командир разместил друзей по разным углам, в наряды посылал в разное

время по одному, умышленно разрывая корешковые связи. Так началось сосуществование

«пижонов» с новым командиром и младшими по возрасту членами отряда.

Я занял пост заместителя командира по его назначению и иногда представлял отряд в

совете командиров вместо Васи. В мои обязанности он вменил громкую читку газет и «всю

политику». Газеты читал перед сном, попутно объясняй «не понятные» места в той степени, насколько мне самому было понятно. За разъяснениями обращался к политруку Юрченко и

по – новому, внимательно слушал информации Антона Семеновича перед началом

киносеансов.

Вторым моим увлечением после спорта стало чтение книг. Елизавета Федоровна

посоветовала читать Джека Лондона, я кратко познакомился с его тяжкой жизнью. С тех пор

он стал моим любимым писателем, его книги заствляли думать и переживать за судьбы его

героев. Решив, что и других такие повести и рассказы должны учить, дал Шейдину почитать

«Белый клык». Вел он себя отчужденно, как напрасно обиженный, томился. Книжку взял

неохотно, в порядке выполнения очередной обязанности, и положил себе в тумбочку. А

вечером в спальне я неожиданно застал его за чтением. Увидев меня, он наморщил лоб, смутился, но книгу не бросил. Читал про себя, шевеля губами и водя по строчкам пальцем.

Ему что-то мешало и даже раздражало. Моя койка стояла рядом, и вдруг, протянув мне

книгу, он попросил почитать ему. Я стал негромко читать, к нам подсели другие, и слушали

допоздна.

Уже засыпая, я подумал, что чтение Шейдину дается трудно, ему нужно помочь

научиться самому свободно читать книги, и тогда он не будет злиться.

В следующие дни мы ходили вдвоем в лес на громкую читку. Он читал плохо, с

большим напряжением, на лбу выступали капельки пота. Когда я понял, что его желание –

поскорее узнать, что будет в конце, а до конца еще далеко, я стал отбирать книгу до

следующей читки. Он дал клятву: «Гад буду, если загляну в конец», и я твердо решил

заставить Шейдина самого прочитать весь рассказ. Он на год старше меня и болезненно

пережил свою отсталость. Однако в его поведение сквозило упорство человека, выбитого из

«привычного климата» и желающего что-то «доказать», проявить характер.

Прочитав первую книгу, он попросил дать еще «что-нибудь другое». Впечатлениями

о прочитанном не делился, вопросов не задавал, а в глазах растопились льдинки. Под рукой

оказалась книга М. Горького «Мои университеты». Читали на лесной поляне попеременно. У

него появилось больше уверенности в произношении текста. Заметив новое увлечение

Шейдина, Колесник злорадно поддел: «Выслушиваешься, грак? Давай-давай!» – и тут же, получив хлесткую затрещину, с угрозой двинулся на Шейдина. Федоренко крикнул:

— Эй, вы, в рапорт захотелось? Рук не простягать! Я б з вас давно шкуру зпустив, та

хиба жможно?

Они разошлись по своим углам, и Шейдин презрительно сплюнул.

Не все поняли, за что общее собрание наказало четырех корешков. Маленький Ваня

Ткачук долго раздумывал и однажды спросил командира:

— И мне нельзя, чтоб норму выполнять, да? И всем нельзя, да?

Федоренко громко засмеялся, дивясь святой наивности Ткачука. Тот стоял

потупившись, покраснев от своей смелости.

— Чудак ты, Ванька! Воны як собаки за кистку грызлыся. Той каже «моя», а той –

«моя»! и каждый тяг до себя. А мы робимо разом для всих – ты для мене, я для тебе.

— А зарабатывать не стыдно?

— Заробляй скильки сможешь, та вчись добре, ходы в кино, читай книжки, играй в

футбол и не вставай куркульскою занудою. Може в газету напишут, як про кращого

ударника, ось я тебе пошлю на дневальство – Ивана Ткачука – гляди мени, щоб не спав!

Федоренко поднял Ваню над головой, покрутил в воздухена вытянутых руках, легкого и податливого. Ваня смеялся, как от щекотки, краснея и сияя синими глазами.

– 36 –

* * *

К концу работы в «комбинат» влетел запыхавшийся Алексюк и одним духом – ко

мне: