Большая семья

— Срочно вызывает Антон! — Вздернутый нос, ломкий с нажимом басок, качающаяся головка на тонкой шее, вспотевшие веснушки – все выражало авторитетность

посланника и важность поручения. В своей среде его называли канцелярской крысой на

побегушках.

Я шел в тревоге: что могло послужить причиной срочного вызова? В кабинет по

пустякам не вызывали. Что-то со мной произошло, но что? Обидел девочку? Плохо работал?

Опоздал в столовую? Сквернословил? Разбил окно? Ябедничал? Ответа не находил. Алексюк

вышагивал рядом, едва поспевая. Страшна неизвестность вины до первого взгляда, выражения лица, интонации голоса, настроения начальника.

Интонаций голоса и выражений лица Антона Семеновича было много. Они

обнаруживались разнообразной гаммой иногда противоречивой к обстоятельствам. Но я

успел заметить, что в гневе, перед взрывом у него на подбородке появлялась маленькая

черточка, не сулящая сладких речей. «А будь, что будет!» — решил я про себя и после стука

в дверь и короткого «да» вошел в кабинет. Я увидел спокойное лицо, подбородок без

черточки, пытливые серые глаза. Показалось, что грозы не предвидится.

— Через час к нам пожалует польская делегация, — начал Антон Семенович без

стали в голосе. — У тебя вроде кто-то говорил по-польски? Ты что-нибудь знаешь?

— Бабушка говорила, и очень редко — отец.

— Нам нужно поприветствовать гостей. Можешь сказать несколько слов? Что нужно

сказать почитаешь вот здесь. Переведи, хорошо подумай. И говори смело, как на общем

собрании перед своими. — Он дал лист бумаги, исписанный крупными буквами.

— Есть приветствовать поляков, — отсалютовал я.

— Одевайся в парадную форму, гостей принимать будем в строю, — закончил Антон

Семенович, и я побежал принимать дипломатический вид. Времени много. Помылся, оделся

и вышел в сад на «зубрежку». Учил текст Антона Семеновича и на другом листке писал

польские слова русскими буквами. Мои терзания о выборе ораторских приемов прервал

заливистый сигнал общего сбора. Коммуна строилась.

Под горой послышался гул автомобилей, они уже близко. Дежурные сообщили:

«Едут!» Строй вытянулся по обе стороныздания. Высоко над дверью реяли алые флаги на

башнях, соединенных узорчатым переплетом с золотыми буквами: «Детская трудовая

коммуна ГПУ УССР им. Ф.Э. Дзержинского».

Блестящие инструменты оркестра, парадный строй коммунаров, яркие, душистые

цветники, шикарные открытые машины с гостями, — все это окончательно вскружило мне

голову, и я потерял дар речи. Как пар улетучелись польские и русские слова приветствия.

Вместо этого в отдаленном уголке пробивались слова польской молитвы с навязчиво

повторяющимися словами «Едэн сын Марии, цо на небе круг люе и на жеми пануе».

«Ах, черт!» — ругался я, вспоминая сухонькую бабушку, образ которой отчетливо

торчал в воображении.

Гости выходили из машин. Их встречал Антон Семенович. Это были люди разных

возрастов, мужчины и женщины, даже дети. Появились фотоаппараты, нацеленные на нас.

После торжественного выноса знамени оркестр заиграл польский гимн, а за ним — наш

«Интернационал». Стояли по стойке «смирно», с салютом. А после гимнов в звонкой, до

боли в ушах, тишине я услышал голос Васьки:

— Слово для приветствия имеет коммунар...

Зная, что это касается только меня, я выпорхнул из строя на три шага вперед и стал

перед поляками, которых пидел в общей туманной массе. На меня смотрели спокойно

уверенные глаза Антона Семеновича, восстанавливались в памяти слова, написанные его

– 37 –

рукой четким почерком, и мне захотелось скорее заговорить. «Только бы начать, а там

пойдет!» надеждой осветила мысль, и я начал по-польски!

— Дроге госци! От стопеньдесент дзечнй коммуны Феликса Дзержинского, велькего

сына польскего пароду, горонно витамы вас... (Дорогие гости! Сто пятьдесят коммунаров

дзержинцев сердечно приветствуют вас в нашем доме. Мы носим имя великого сына

польского народа и гордимся его именем. Мы учимся и работаем. Приглашаем вас

познакомиться с нашей жизнью в коммуне. Желаем вам победы в Польше за рабочее дело.

Да здравствует советско-польская дружба рабочих и крестьян!) В ответ поляки кричали: «Виват! Нex жие польска и Звензек Радзецкнй! Мех жие, виват, виват!» и стали подбрасывать мое легкое тело к небесам. В такт взлетов шеренга

дружно кричала «Ура!». Оркестр играл туш.

Когда я обрел почву под ногами, меня забросали вопросами:

— Пап есть поляк? З якего мяста? Чы давно пан знаходзише тутай? Гдзе ойтец и

матка?

Я ответил, что я «естем» русский, а польский немного знаю от «бабци».

Это были рабочие лодзинских фабрик, но почему они называли друг друга панами, и

меня и том числе, я не понимал. Осматривая учебные классы, спальни, клубы, выставки

работ, они радовались условиям, в которых воспитываютсч дети без родтелей в Советской