Большой аргиш

— Мо, ты хвастало стать выше облаков. Это плохо.

Тебя будет сильно бить ветер. Корни не удержат тебя. Ты упадешь, передавишь людей и оленей. Что хорошего в этом? Вот тебе рост твой. — Амака захватил в руку ветки и, помаленьку сжимая пальцы, провел ею от комля к вершине и все лишнее оборвал. — Таким ты будешь всегда, — сказал дереву Амака. — Если будешь перерастать, станешь сохнуть с вершины».

— С тех пор большие, переросшие утесы сами собой разваливаются в мелкие россыпи, а деревья сохнут с вершины. Зачем нас, Пэтэма, будет напрасно давить теперь лес?

Пэтэму не пугали больше ни ветер, ни надрывный таежный шум. К смуглым щекам ее будто прилипло по красному листу.

У Этэи в руках веселее забегал по сохатине скребок. Дулькумо сдирала с мездры камыса оставшиеся пленки и заводила сама разговор. Сонный Топко вдыхал носом гарь и прохладу.

Что такое? Под одеяло Этэи лез кто-то холодный. Обороняясь, она взмахнула спросонья руками. Руки уперлись в мясистую грудь. Это не сон! Хотела закричать, но предупредил шепот:

— Это я… я.

— У-у, как ты меня напугал! — обрадовалась она пришедшему мужу.

— Ты голодный? Кормить?

— Нет. Лучше будем спать, — шепнул Рауль на ухо жене.

Утром Этэя проснулась веселая. Рауль вернулся здоровый и привез с собой десятка три косачей. Вон они сизой кучей лежат у порога, а среди них снежным комом белеет полярная куропатка. Зимы две Этэя не видела их; не прилетали. Она разложила птиц перед огнем, чтобы они оттаяли. И чуть только отмякли, Этэя взяла куропатку и распялила крылья. Она долго разглядывала на них маховые красивые перья и придумывала как бы покрасивее вышить Раулю под табак замшевый кошелек.

Затрещало под рукой слабое перо, быстро вылупилась пупырчатая кожа. Стремительный поперечный надрез по полому месту, хруст сломанной спинки — и нет в туше петлистых кишек.

Этэя съела чуть подогретые на углях печенку и сердце. Кишки выбросила собакам. Переполненный тальником зоб подоткнула под чумовой шест. Этэя освободит его потом от разопревшей, пищи, надует, высушит и привяжет на дужку к зыбке Кордона. Славная будет игрушка сыну! Ударит ручонкой по зобу — он зашуршит бубном. Зоб куропатки не по птице велик.

К солнцевосходу запал совсем ветер. Стихла тайга. В очаге весело горел огонь. В котле булькала вода. У краев сбивалась красная пена навара. Пахло упревающим мясом. Этэя надувала зоб.

Проснулся Бали, высунул голову из мешка, понюхал воздух.

— Этэя, нос сказывает мне: ты варишь птицу? Не врет ли он? Скажи.

— Варю, варю, дедушка. Рауль привез косачей.

— Рауль! Э-эко!.. Как я не слыхал, когда он пришел? И ветра нет. Ди-иво!

У Бали замигали красные вывернутые веки.

— Дедушка, ты будешь есть печенку?

— Печенку? Можно.

Бали облизал губы. Он сидел с выставленной к огню подживающей ступней. Его томило ожидание, когда проснется Рауль. Сильно хочется расспросить его о Гондогли. Пытался узнать у Этэи: сказала бы, да ничего не знает. Посылал ее за Саудом, тот намаялся, спит. Хотел будить Рауля, да стало жалко.

— Дедушка, а в теплом мешке спится лучше, чем на гулиуне! — услышал Бали звонкий голос Рауля. — Тут… пригрела маленько Этэя.

— Но-но! — покашлял Бали. — Сладок сок березы весной, хороша жена смолоду.

У Этэи блеснули и лукаво потупились глаза.

— Как твоя нога? Лучше?

— Нога ладно. Скоро побегу на лыжах, — засмеялся Бали. — Говори, как сходили? Маятно, нет?

— Немножко устали, но сходили неплохо. Собрали оленей, привезли турсуки, муку, седла, пальму, винтовку…

— Оленей сколько?

— Тридцать четыре. Одного дорогой заколол: хромал сильно. Мясо не бросил. Оленей нашли по пути на Гондогли. Паслись тут, на краю Дюлюшминского хребта. Они шли на вашу с Пэтэмой лыжню. Криво же вы ходили с Пэтэмой.

Бали грызло короедом желание спросить о брошенном чуме, но не поворачивался во рту язык, и Бали не задавал больше вопросов. Говорить о чуме — только сдирать с сердца свежую коросту. Да и чего нового о нем может сказать Рауль? О чуме Бали знает все сам. Недаром же ссутулились его плечи и согнулась шея под тяжелой головой.

Рауль же говорил обо всем, но о чуме молчал. Он просто не осмелился войти в него.

Закончив рассказ, Рауль вытряс из волос оленью шерсть и перевил их туго в косу. Пэтэма стерла со щек едкие, как пот, слезы.

На вершине чума солнце свило огненное гнездо…

6

Под Раулем с хрустом оседал снег. Зарывались в сыпучий пух лыжи. Шерстистыми мордочками бойко выныривали камысные носки. Под острой пальмой слетали на пути сучья, тонкие деревца. Быстро тянулась вперед кочевая тропа.

Рауль вел аргиш на свежие промысловые места. По следу ехала верхом Этэя со связкой вьючных оленей. За ней ехала в седле шустрая Пэтэма, за Пэтэмой качался на сильном олене Бали. Дальше вела свой маленький аргиш Дулькумо, за которой вслед, мелькая зеленью суконных штанов, гнал весь порожняк Сауд. Топко не было видно. Он еле передвигал лыжи и далеко отстал.

Топко надоело таскать свое тяжелое тело. Он ходит пешком с тех пор, как под ним не стали дюжить спины лучших быков. Он шел и жалел о том, что олень — не сохатый, а снег — не крепкий лед.