Большой аргиш

Аргиш остановился. Сгрудился порожняк. Сауд видел, как Пэтэма перекинула ногу через шею оленя и легко спрыгнула с седла.

— Тут станем чумищем, — сказал Рауль, бросив оленя.

И началась работа. Женщины отаптывали снег под жилище, развьючивали оленей и пускали их на копаницу.

Вечер грязнил восток. На стойбище пришел Топко.

— Вот и я! — прокряхтел он.

— Не опоздал, — засмеялся Рауль.

— В самый раз, — сказал вспотевший Топко. — Чум топится, баба на месте. Дулькумо-о! Стели постелю. Я, однако, устал.

Рауля давно забавляла вялость Топко. Раньше о ней он только слышал, теперь за две зимы совместных пере-кочевок достаточно сам насмотрелся на чудака. Топко вял, ленив, но он хорошо умеет делать берестяные лодки и лучше всех играет на кэнгипхэвуне[40]. Кэнгипхэвун у него всегда с собой. Летом, когда тепло, Топко ляжет на спину, зажмурит глаза и заиграет. Заслушаешься. Надо идти, да никуда от Топко не уйдешь, пока он не кончит. Потеряется у него олень, поиграет про него Топко и за-будет. Все у него просто. Смотришь — и горе ему не в горе. Живет он за спиной Дулькумо и Сауда. Парнишка рос в мать: заботливый, смышленый и быстрый, как соболь.

Поездка за оленями Бали и ожидание, когда заживут обмороженные ноги у старика-и девочки, отняли много промысловых дней. Скоро весь народ с пушниной откочует к русским купцам за покрутой[41]. С чем выйдет к ним Рауль, когда им добыто белок не полная сотня? А без пушнины стыдно показывать в деревню глаза. Придешь, русский друг тебя не заметит и языка у него не станет. А зашумишь белкой, рассыплешь искорки с черного соболька!.. И еда тебе, и вино тебе, и друг ты… Можно ли дальше сидеть в чуме?

Только оторвалась предрассветная чернота от земли, вблизи чума щелкнула винтовка. К ногам Рауля упала сбитая белка.

— Э, хоть бы один мне плохонький глаз! Не пустовали бы и наши турсуки с Пэтэмой, — пожаловался Бали Этэе.

С другой стороны, как бы на горе слепому, послышался выстрел Сауда.

Топко не спеша обматывал большие ноги мягко расчесанной осокой. Скоро он обуется, поест и выйдет в тайгу на охоту. Вечером поняга расскажет про его дневную удачу. Что торопиться?

Этэя, не разгибаясь, сидела на шкуре сохатого и острым скребочком дочищала густую, как мох, бурую шерсть. К весне у нее для подошв будет ноская лосина. Этэя продымит ее и вымнет в ручной мялке мягче хорошего трута.

Пэтэма готовила из сохатиных бабок для маленького Кордона игрушечный олений аргиш. Она мастерила крошечные турсучки и навьючивала их на костяшки. Бабки покороче изображали людей, которых она наряжала в людскую одежду. Нужно же кому-то кочевать на оленях!

Рауль немного запоздал. Он ходил в сторону за лиственничной гнилушкой. Утром ему попал в лесу беломякотный, нечервивый пенек. Сломил, жалко было бросить. Такого гнилья, когда потребуется на подстилку в зыбку ребенку, не скоро разыщешь. Пришел в чум, поел, отдохнул, захотелось поговорить. За день намолчался.

— Стрельбой сегодня сильно маялся, — рассказывал он про охоту. — Винтовка загрязнилась, бросала. Заряжу, прицелюсь — мимо! Насилу попаду. А тут белка сидит на вершинах. Мороз!

— Напрасно пули терял! — заметил на его жалобы Бали. — Винтовка — не дымоход. Вымыть ее надо было. Тупой пальмой — не рубка, грязным ружьем-не добыча. Маялся стрельбой из-за себя. Долго ли смыть в винтовке нагар?

— Как? Снегом? — перебил его Рауль.

— И не снегом. Помочился бы в ствол. Вода своя, не таять. Я так делал: помочусь, протру ружье шомполом, продую, высушу перед огнем бранку и стреляю без горя.

— А если к железу, дедушка, примерзнешь?.. Потом как?

— Эко! Сказал тоже. Ум-то где?

Всем стало смешно. Рауль сдернул прижимные железные кольца, вывернул хвостовый винт, отнял цевье и мыл ружье в медном котле. Он то всасывал в ствол воду, то выдувал. Щеки его то вваливались по-стариковски, то раздувались до блеска. Со дна котла клокотала кипуном черная муть.

В чуме Топко смолк разговор. Шлепнула дверная береста. Послышался скрип снега. К Раулю вошел Сауд. Глаза его остановились на ворохе беличьих шкурок.

— Рауль, ты добыл хорошо! Мы вместе с отцом не добыли столько.

— Вы не умеете искать белку.

— Может, — ответил весело Сауд и перевел глаза на Пэтэму. Он сел и любовался ее руками. Пэтэма училась обдирать белок. Морщась от напряжения, она вытаскивала зубами из хвоста тонкий, как прутик, костяк. Пэтэма не видела, что на щеке Сауда порядочная царапина.

— Ты чем это разорвал кожу? — спросила его Этэя.

— Сучком. Бегал за лисицей.

— Добыл? — Рауль отложил в сторону чистую винтовку.

— До-обыл! Куда уйдет? — похвастал Сауд. — Мать сушит шкуру.

— Это хорошо, — похвалил его Бали. — За лисицу русский даст турсук муки.

— Нет, дедушка, лисицу мне на ружье беречь надо. Завтра буду следить другую. Может, скраду.

У Сауда запорхало сердце, загорелось лицо. Он верил в удачу. Бали понравилась забота подростка. Пэтэме, глядевшей через темно-бурую россыпь пушистого хвостика, Сауд казался настоящим ловцом.