Большой аргиш

Третье солнце упало за лес, четвертая луна яичным желтком катилась по небу, а Рауль не заикается пока, что скоро будет деревня. Сегодня особенно долго идет он. Спина отнялась. Тетивой натянулись от ходьбы под коленями жилы, нарывом болят бедра. На остановке поневоле придется просить Рауля продневать завтра. Не пропадать же!

— Только бы додюжить до привала! — вздыхал грустно Топко. — Куда Рауль гонит оленей? И та, дура, едет за ним. Сказала бы стой, мужика нет. Может, умер… Долго ли? Не будет меня — заплачет, дура!.

Топко поднялся по следу аргиша на хребтик. Поглядел: опять голубая, пугающая пустота месячной ночи. Хотел снять лыжи, растянуться на них, да отдумал: смеяться станут. Прошел еще немного, поймал носом дым. Между деревьев, по ту сторону долины шмыгнул лисицей огонь. Топко повеселел. Скатился вниз и как в воду нырнул: ни огня, ни дыма. Шел густым ельником к речке. Темно, глухо.

— Не Юктукон ли это? Однако о нем прошлой ночью Рауль говорил Дулькумо. Не дослушал, задремал. Жалко.

Топко пересек русло. Стал редеть лес, и в уши впился собачий лай. Чум… второй… пятый…

— Да тут вся тайга собралась. Где же наши остановились?

Из чума, раскинутого под большим кедром, вырвался звонкий смех Рауля. Кто-то стукнул в полено, и искры, как крупные осы, вылетели в дымоход.

— Этто какой?.. Нируско-о! — встретила Топко русским говором седая узколобая старушка. — Но, здорова!.. Ты меня знает! Хо-о-о!

Она схватила Топко за рукав и посадила рядом с собой. Помигала, сплюнула, хлебнула из бутылки и сунула ее в зубы Топко.

— Ха-ха!.. Пием. Бедоба ходим, да опять пием… Бабуске Чектыме руской вино давает. Старик соболь добывал опять…

Хо-го-гоо-о хого.
Хого-го-о-о-о хого-ы!

Под веселую хриплую песню старуха Чектыма сильно качнулась. Волосы рассыпались над костром. Свернулась от жара соловая прядь. Засмрадило. Рауль отдернул Чектыму от огня.

— Огонь, миня ись не надо. Уж ли Чектыма худой люди? — засмеялась она и опять затянула:

Хого-го-о-о, хого-го-ы!

У голодного Топко узились глаза. Хохот Рауля с песней безголосой Чектымы казались ему далеким плачем, горячие угли мерещились кровянистыми кусками свежего мяса.

Сауд проводил аргиш и весь следующий день рубил дрова. Он наколол целую кучу тонких, недымливых лучин-поленьев. Это отметила Этэя:

— Горят солнцем. Тепло и глаза не плачут.

— Тепло, — повторил похвалу Бали. — Однако мы теперь растаем.

Бали вспомнил сказку о никому не известных людях, которые стояли в тайге одиноким чумом и жили не так, как все. Летом живут, ходят, едят, а чуть холод — сядут кругом; заледенеют, уснут. Весной тают, тают и оживут. Осенью опять так же леденеют.

— А ты, дедушка, не знаешь, где теперь эти люди?

— Маленько знаю, Пэтэма. Слушайте, — Бали наклонился к коленям. — Сказывали старики; один парень искал белку, нашел в снегу чье-то чумище. Откопал снег, залез в чум, видит — сидят мерзлые люди. Спросил — молчат. Добыл огонь, оттаяли, помаленьку зашевелились. Увидели огонь, испугались. Старичок и говорит: «Человек, мы не знаем огня, мы таем от солнца. Ты нас убил. Теперь мы все умрем». — Парень выскочил из чума и убежал. После него по тайге ходило и ходит много народу, но никто больше не находил и не видел этих мороженых людей. Сказывали старики: они сделались кипелыми ручейками-юктами. Вода в юктах с осени мерзнет. Весной они растают и станут опять кипуны-речки.

— Я этого не знала, — сказала Этэя.

— И я не знал, — повторил робко Сауд.

— Эко, не знал! — поднял Бали веселое лицо. — Мать родит голову, время — ум, а ум — все.

Утром к чуму подбежала белка, залущила на лиственнице шишку. Бросились к дереву собаки, лаяли, царапали кору. Сауд выглянул, увидел зверушку.

— Пэтэма, твоя белка! — крикнул- он. — Пойдем стрелять.

— Я не умею, — смутилась та.

— Иди. Сауд тебе покажет. Добудешь, весной пойдешь покручаться. Иди, иди! — поторопил внучку Бали. — Кто меня кормить будет? Я слепой, ты стрелять не умеешь. Учись. Не умея, с глазами ты будешь слепая.

Пэтэме стало жалко дедушку. Она набросила на себя парку и покатилась на лыжах за Саудом. Подошли к лиственнице, но качнулся сучок, и белка оказалась на острой ели, потом качнулась веточка у сосны, там тряхнулся снег с пихты. Сауд следил за убегающей добычей. Пэтэме тоже не хотелось потерять зверька. Оба торопились. От них не отставали собаки. Бали, насторожив ухо, ждал первого выстрела внучки.

— Видишь? — спросил Сауд.

— Нет.

— Вон сидит на дереве, — тихонько говорил Сауд над плечом Пэтэмы и, наклонясь, указал рукой на притаившуюся в густом кедре хитрую белку.

— Не видишь?

Пэтэма вздохнула.

— Гляди по ружью.

Сауд навел. Пэтэма видела ружье, дерево, кору, хвою. Но где же белка?

— Она, может, убежала? — усомнилась девочка.

Сауд взвел курок, хотел пулей показать ей, что белка тут, но раздумал. Он осторожно закрыл курком светлый, как искра, пистон. Пусть Пэтэма белку добудет сама, он добывал много.

— Стой тут, смотри на сучок с мохом. Видишь?