Большой аргиш

Через день с песней о лошади, что она сильная и везет четверых сразу, приехали на Юктукон в широких санях Рауль, Топко и Чектыма. Они были пьяны. Их привез в чум работник Дэколка, посланный за пушниной. Без пушнины Дэколок не стал давать ни вина, ни покруты. Глупая Дулькумо! Зачем она мучила оленей? Отдала бы пушнину прибрать Дэколку, чем возить ее взад и вперед. И без этой у ней в турсуках про запас найдется сотня-две отложенных белок. Вчера пьяная Чектыма потеряла черного соболя, двух отдала за вино другу Степану. Но она знает, что в чуме у ней лежит еще два темных да полнешенький турсук белки и хороший пыжий. У Чектымы болит обмороженная рука, но на ней не ходить, ноет простуженный зуб — пусть: зуб один и им не жевать водку.

Дулькумо, не выходя из чума, далеко по голосам узнала всех. По понуканию лошади, свисту и колокольчику не трудно было догадаться о русском. Она ушла из Бедобы, забылась. Зачем же на стойбище к ним едет русский? Что ему надо?

— Этэя… Нет, Дулькумо, — поправился Рауль, — где моя белка? Я в Бедобу пойду. Нас русский ждет.

— Пушнина? Пушнины… нет.

— Как!

— Всю увезли сразу. Турсуки с оленей снял ночью сам Дэколок. Я не нашла их на седлах.

У Рауля остановились мутные без зрачков глаза. Он беспомощно плюнул в огонь. К Дулькумо пристал Топко. Икая, он требовал отдать ему лисицу и выдру, ругался.

— Они тоже там, — побледнела Дулькумо.

— Врешь! Дэколок говорил — нету. Пустые, говорит, турсуки брал. Этот давай! — Топко потянулся к заветному турсучку.

— Уйди! Это — Сауда. — У Дулькумо побелели губы.

— Сауд мой, выдра моя. Все мое. Давай!

Дулькумо показала в ответ указательный палец. Оскорбленный Топко схватил головешку. Рауль расправил ладонь, и ребром, как пальмой, рубнул наотмашь руку Топко. Удар выше локтя разжал мясистый кулак и спас непокорную голову женщины. Топко заплакал. Дулькумо задумалась.

Молодой работник Илька обежал уже все чумы и пришел к Дулькумо. Присел у дверей. На рыженьких усиках блестела отпоть, из-за пазухи шабура[47], надетого поверх полушубка, торчал пучок белок.

— Эй, аши[48]! Это купишь? Давай менять? — он выдернул из рукавицы цветистый гайтан[49], повесил на палец. — Тебе остался. Давай десять белок.

Дулькумо отвернулась.

— Давай пять!

Дулькумо плюнула.

— Не надо?! Эх! — потряс он обрывком медной цепочки. Почистил о шабур. Засмеялся. — Гляди, загорит чум. Давай двадцать белок.

Рауль тяжело посмотрел на небогатого купца, сказал:

— Илька, ступай домой. В Бедобо мой завтра пойдет.

Сегодня Раулю идти никуда не хотелось. Тяжелая голова нуждалась в покое, желудок требовал холодной воды. От слез Топко Рауль закрыл ладонями уши. Хотелось наотмашь рубануть его по хлюпающему горлу, чтобы оборвать плач.

Илька подсадил на сани Чектыму с соболями и повез ее шагом до торной дороги.

— Но, держись, летяга! — оскалился Илька, едва выехали на дорогу.

Жгучий удар по крупу, рывок, и заслепил Чектыму холодный снег. Так быстро на конях ее никто еще не возил. За это не жалко Ильке подарить пучок белки.

Показалась деревня. Передернуты вожжи, и осаженная лошадь с плавного маха перешла в тряскую рысь.

— Баушка, однако, конь. лучше оленя?

— Дорогам конь хорош, — ответила Чектыма. — В тайга олень лучче ходит. На гостинца!

Илья спрятал за шабур третий десяток белок. С худой собакой столько в три дня не добыть. А тут!.. Радость растянула Илюшке рот.

После слов Дулькумо, что в чуме нет больше белки, Рауль походил на измученного оленя, и Бедоба для него стала выжженной голой землей. Зашумело в ушах. Лег, успокоился. Горит в кишках. Вспомнил, как Дулькумо пила с ними. Пила, улыбалась. Ее веселил огонь водки. Утром ее не стало в избе. Не нашел в ограде оленей и догадался, что уехала на Юктукон. Веселились вдвоем с Топко, веселились каменские, Чектыма. Чтоб не забыть угощение русского друга, пока в голове не наступала темнота, Рауль обе ночи и день отчеркивал ножом на ножке стола свои метки. Он делал это для себя и не думал, что у русского есть тоже нож, которым он может тут же нацарапать лишние черточки.

Сегодня Дэколок не дал кончить весело день. Осердился, отобрал вино, кричал какое-то слово — «плуты, плуты». Требовал белки. Лицо его стало синее больной печенки. Когда растолмачили Дэколку, что белка в чуме, он засмеялся, дал коня и послал всех с Илькой на Юктукон за пушниной.

Рауль ехал веселый и даже пел. Ведь он неплохо стрелял, не мало добыл белки. Пушнину в турсуки на Бедошамо укладывала Этэя, Дулькумо вьючила в седла дорогой к Юктукону, на Юктуконе, идя в Бедобу за покрутой, турсуки на оленей вьючил сам. Не виноват же он перед Дэколком, что глупая Дулькумо со всем уловом из деревни аргишила обратно. Приехал по ее следу, да… Рауль проглотил горькую, как еловая сера, слюну, подогнул коленки и забыл вместе с Топко обо всем.

— Это чего? Снег? — Рауль откинул с головы парку.

— Пошел снег, — ответила ему Дулькумо, укладывая в турсук остатки припрятанной на случай белки. — Проследье наше портит. Опять в целое полезем.

— Хе, Дулькумо! Ты мудрена! — перебил ее Рауль. — Белка-то еще есть! А я горевал.