Большой аргиш

— Ходил в Бедобу за покрутой. Иду теперь на вершину Луча. До покруты стоял на Горбыльке. С осени была там густая белка. Думал, добудем ладно. Нас три ружья: Орбоча, Дугдаг и я. Сидим, ждем время. Захолодало, пошли в тайгу, а в ней?.. Кое-где следок едва увидишь. Белка не стала держать гнезд, ушла. Две сотни втроем-то добыли. Пятьдесят отдал за двух важенок; в долг брал у Соколки. На остатки торговали. Чаю не купили даже. Жили маялись сами и замаяли оленишек. Через день переходили на свежие места. Бегали — с ног кожу сняли. Но белки нет, кого найдешь? — Тут еды никакой. По первоснежью Орбоча убил сохатенка, маленько дю-жили. Мясо было худое: гоняный попал зверь, а все же еда. Не ворчат пустые кишки. Пустая тайга на Горбыльке, а куда пойдешь на заморенных оленях? Снегом брести — не по траве идти. Наткнулись на вашу топанину, вот и пришли сюда. Как будем, попадать на Луч? Трое — ума не соберем. Был бы хоть один добрый передовой бык, проломали бы снег помаленьку. Горе, друг, горе!

Встретил тебя, обрадовался. Сердце птицей поднялось. Ожил, думаю. Послушал — упал подранком.

Бали пожевал пустым ртом, наморщился, как от ушиба. Баяты задумчиво посасывал трубку.

— На Луч ты попадешь скоро, — сказал Бали, не меняя лица.

— Я не знаю, как это сделать, — недоумевал Баяты.

— Просто: сходите с Орбочей в лес, найдите моих оленей, поймайте себе двух быков. Вот и придете вовремя на Луч. На приплод возьми одну постарше важенку. Оленей выбирай сам. Мне, слепому, их для тебя не ловить. Больше оленей не дам: внучку растить надо;

— Бали, ты мне даешь оленей, а не спросишь, чем я тебе за них отдавать буду?

— Черными лисицами. Бо-ольше копи! Лисиц не будет — бурундуками приму. Эй, бабы! Кормите нас, стариков!..

У Баяты табачным кошельком растянулся беззубый рот. В костре щелкнуло полено, задребезжала от пара на чайнике крышка.

Рауль с Саудом ночевали в лесу. Их далеко заманил след росомахи. Следили до ночи. Оставалось вот-вот посадить росомаху на дерево, поднять курок, но под Саудом лопнула лыжа, и он охромел. Пришлось оставить горячую погоню. Устроились у комля под космами ели. За полночь убежал месяц, пока Рауль пристрагивал ножом стрельчатые подмоги и пришивал их к лыже ремнями. Засиделись, лень стало разминать ноги, жалко бросать ласковый огонек. Пригрел он, и слиплись глаза.

Над тайгой домигивала последняя утренняя звезда, еле-еле чадила в костре небольшая головешка. Рауль разбудил продрогшего Сауда.

— Обманули ночь, вставай! — сказал он, пожимаясь.

— Я замерз. — У Сауда лязгали зубы.

— Побежим, лыжи согреют. Вот так!

Рауль поддел на носки тугие юксы, навалился вперед и с быстротой бегущего по воде крахаля скрылся в лесу. Сауд порывисто бросился его догонять.

Рассветало. Остановились покурить, отдышаться.

— Где-то теперь лепится росомаха? — вспомнил про погоню Сауд.

— Далеко. Не сломайся лыжа, болталась бы шкура ее в нашей поняге. — Рауль вытряхнул из трубки на рукавицу пепел и заговорил о другом. — К полдню, может, перевалим вершину мохового ключа и оттуда захватим оленей. К ночи аргишить станем. Ты устал?

— Нет. Я могу вернуться гонять коротконогую росомаху.

В веселых, самоуверенных глазах Сауда блеснуло огнистое солнце, что вылезало из распада гор рыжим медведем.

Рауль и Сауд идут дальше. Кишки грызет голод. Но ничего. Вон слетел табунок рябчиков. Они расселись по деревьям, вытянулись, насторожились. Не сонные и Рауль с Саудом, и незачем подбегать им к птицам вплотную. Винтовки в руках, стреляй издалека каждый свою. — «Щелк! Щелк!..» — Короткий перерыв, дожаты плотно на порох пули и еще снято по пестроперому самцу.

Наскоро обдергали перо, выбросили кишки, подогрели чуть над огнем мясо, съели и приглушили голод.

Вышли на большую копаницу. Молодой, остророгий теленок неопытно тянулся к сучьям ели. Он старался поймать языком свисающий седыми косичками мох. Но копыта грузли в снег, и лакомство неслизнутым оставалось на сучьях.

Поодаль на шорох лыж уставился старый бык. Он хоркал, предупреждая оленей.

Вдалеке с посвистом Сауд подпугивал табун:

— Эу, — эррь!.. Эу!.. Фшить!..

Выкрики, свист. Хорканье, бег, щелканье ног. Хруст мерзлого снега.

Олени вышли на затвердевшее проследье, выровнялись и бурой снизкой один за другим потянулись к чумам.

Старики заспались небывало. За ночь они переговорили о многом. Когда ушел к себе в чум Баяты и улегся Бали, Этэя не знала. Видимо, как косачи, до солнышка токовали.

Этэя второй раз сварила еду и разбудила Бали. Он спал так крепко, что не слышал ни брякотни котлов, ни плача Либгорик, ни стука топора Орбочи в звонкую лиственницу-сушину.

— Славно затянуло, — зевнул Бали. — Рауль не вернулся?

— Нет ни его, ни Сауда. Кого гоняют до этой поры?

— Что, далеко ушло солнце?

— На вечер повернуло. — Этэя из золы выкопнула палкой лепешку. — Дедушка, приходил Орбоча, спрашивал, в которой стороне пасется табун. Он хотел идти один да отдумал: не знает твоих оленей. Топко с ним идти отказался. Палец, говорит, тряхнуться не дает. Бренчать, так про руку забудет.

— Ходить Топко сырой. Маленько тяжело, маленько лукавит.