Большой аргиш

— Напрасно мучаете себя и оленей, — глухо ответил горбатый пастух Лилиуль с широким, как бубен, липом. — Оленей у Гольтоуля много, сам увидишь, да от этого не прибудет их в твоем стаде. Парень смотрит землю тоже напрасно. Гольтоуль не пустит, соседей он не любит. Кто поселится рядом, тот и плакать станет.

— Отчего плакать? Как не пустит на землю?

Горбун засмеялся. Сауд вспыхнул. Гольтоуля он поглядит, послушает завтра сам. Своих ушей и глаз не подменишь.

Орбоча вздохнул. На искорку его надежды пастух пролил воду. Но что его так напугало? Ведь он не думает у Гольтоуля клянчить даром оленей.

— Попрошу, — сказал он, не торопясь. — Заплачу соболями, может даст.

— Так-то может отомнешь его жесткое сердце, — поправился горбун. — Дать соболей — не плохо ты придумал. Ешьте лучше олененка. Это такой… несчитанный.

Он, смеясь, захватил кусок горячего полусырого мяса. Сауд громко расхохотался. Ему понравилась смелость большелицего горбуна Лилиуля, но тут же стало за него почему-то стыдно. Лилиуль, умяв большой кусок, сказал:

— Пойдете обратно, заходите к нам. На дорогу найдем пожирнее теленка.

У Сауда пропал аппетит. Краденый кусок сухо шел в горло. Нож опустился на колено. Да и Орбоча невесело управлялся с жирной едой. Это заметил Лилиуль.

— Ешьте досыта. Мяса не хватит — подрежем. Гольтоуль пятнал телят, да плохо. Мы допятнываем. Попадет на ремень пятнаний — тоже ладно. У пятнаных мясо не горше.

Сауд не мог понять, отчего так свободно сверкают отточенные ножи пастухов. Так можно есть только свое.

Орбоче хотелось спать. Он устал. Но он не удержался и до сна рассказывал пастухам о своем оленьем несчастье.

— Ээ! Волк с баем заодно, — толковал Лилнуль о горе Орбочи. — Нет? Зачем тогда волки зорят стада бедняков и не трогают больших стад? У нашего Гольтоуля оленей — не у всякого ума хватит пересчитать, а волки их не дерут.

Орбоча посмотрел от костра в сторону леса, скрытого мраком осенней ночи. Лилиуль, чавкая, расспрашивал Орбочу про его отца:

— Баяты такой же верткий горностай? Давно я его не видел.

— Что теперь отец! — кашлянул Орбоча.

— Умер?

— Не мертвый и не живой.

На Орбоче остановились пастушьи глаза. Они знали Баяты как хорошего лыжника. И вдруг слышат: обезножел Баяты и кочует на спине Орбочи.

У Лилиуля выпятился сильнее горб, ниже села на плечи большая голова. Глаза прищурились. Сауд зорким дятлом поглядывал за Лилиулем. Мудреный какой-то он человек. Вначале показался Сауду вором. Говорит и смеется не по-человечьи.

Орбоча прилег на землю. Он не сделал и трех затяжек из трубки Сауда, как она ему стала больше не нужна, сонные курить не умеют.

— Паренек, — сказал Лилиуль, подняв голову, — поймай-ка сходи теленка. Ночь долга. Без мяса сидеть — мука.

Молодой пастух собрал в колечко длинный ремень и ушел в лес.

«Неужели он только вор?» — снова подумал о Лилиуле Сауд, стараясь уснуть.

К чуму Гольтоуля, окруженному чумами пастухов, приехали к полудню. Из-под лосинового покрова большого жилища на лай собак вышел сухощавый, морщинистый человек. Глаза его скользнули мимо людей и остановились на олене Орбочи.

— Не бережешь, голыш, оленя. — Тонкие, в рубчик губы презрительно вытянулись вперед.

Сауду стало неловко за скуластого Орбочу, который чуть не плакал от обиды. Сауд поравнялся с ним и ответил, волнуясь:

— У бедного человека не хватает ума, как из одного оленя сделать табун. Вот и заездил.

Гольтоуля позабавила храбрость мальчишки. Он прищурил насмешливо глаз и лениво сказал:

— Пешком ходить больше надо. Тогда станешь хозяином. У меня оленей не меньше, чем у сотни таких, как вы, а я и то хожу много пешком.

Лилиуль усмехнулся. Он знал, что Гольтоуль ходит пешком лишь до ветру, а чуть дальше — велит пастухам седлать оленя. Орбоча промигивал слезы. Обида ночью застлала свет. Ему казалось, что вся тайга знает, сколько он ходит пешком, да еще с такой ношей, как безногий отец. Стало быть, Гольтоуль этого не слыхал.

— Я хожу много, — сказал Орбоча.

— Откуда приехал ко мне?

— С Верхней Мадры.

— С Ма-адры! Вот и загнал оленя. Не по табуну делать такие переходы.

— Нужда погнала. Волки передавили оленей. — О худой болезни Орбоча умолчал.

— Жаловаться пришел. Я что тебе — бог?

— Купить пришел.

— Куп-ить?.. — У Гольтоуля скривился рот, в прищуренном глазу мелькнуло пренебрежение и самодовольство.

Вошли в чум с зеленым суконным низом, по которому свешивались веточками спелой брусники нашитые красные кисточки. В таком, жилище Сауд с Орбочей были впервые. Сауду оно показалось зеленым летом, которое не знает зимы.

Кругом очага поверх хвои сплошь настланы свежие оленьи шкуры. По сторонам у шестов стояли расшитые бисером турсучки, блестящие шкатулочки. На женщинах были серебряные пояса. «Такой пояс надет был Калмаковым на Пэтэму, — вспомнил Сауд. Стало неприятно и он отвел грустные глаза в сторону, где теплился медью новый самовар. В берестяных коробицах лежало много вареного мяса и жира. На пухлых пальцах хозяйки горящими угольками поблескивало несколько золотых перстней-печаток. Поджарые икры Гольтоуля облегали расшитые бисером обутки.