Будапештская весна

На вокзале я узнал, что вечерний поезд уже ушел, а следующий будет лишь утром. Мне не оставалось ничего, как только пойти в зал ожидания, сесть на скамью и ждать утра. Я всегда плохо себя чувствовал в душном прокуренном зале, где пахло потом и горела одна-единственная лампа. Зал был забит народом: солдатами, железнодорожниками, крестьянками в платках, которые расположились кто где мог. В углу кто-то громко храпел. Время тянулось удручающе медленно. В голову невольно лезли воспоминания о прошедших месяцах. Задыхаясь от спертого воздуха, я то и дело утирал платком пот с лица. Хотелось спать, но заснуть здесь было невозможно. Я вспоминал свои детские годы, ребят с проспекта Будафоки, Дунай, в ледяной воде которого мы купались уже в апреле, маму, идущую по городу мимо зеркальных витрин. На голове у нее соломенная шляпка, из-под нее выбиваются пряди длинных черных волос…

После полуночи я вышел на перрон, рискуя потерять место в зале. Я немного походил взад и вперед, послушал пыхтение маневренных паровозиков, наблюдая за мерцанием голубых огоньков вдали. Возле ограды стоял солдат и смотрел на меня.

— Простите, молодой господин… у вас не найдется пяти пенгё? — спросил он, подойдя ко мне.

— А зачем вам пять пенгё?

— Да вот… хотел бы сходить к девочкам.

Я повернулся и пошел было прочь, но, сделав несколько шагов, вдруг пожалел его. Порывшись в кармане, я увидел, что кроме денег на билет у меня еще есть четырнадцать пенгё. Отсчитав пять монет, я протянул их солдату.

— А вы не хотите пойти? — спросил он.

— Нет.

— Это очень легко найти: прямо по улице, в доме с шестью окнами. Если надумаете…

— Спасибо.

Не желая больше слушать его, я вернулся в зал ожидания. Место мое оказалось занятым. Я съел яйцо, сваренное вкрутую, и кусок хлеба, которые были у меня в портфеле, и, положив портфельчик под голову, улегся прямо на полу. Повсюду лежали люди. На уровне моих глаз оказалась чья-то длинная юбка, лица ее владелицы я не видел.

Подремал я, видимо, недолго: было еще совсем темно, когда я проснулся. Меня охватило непонятное беспокойство. Я встал и пошел искать водопроводный кран, однако странное чувство не проходило. Я вышел на темную улицу, закурил и медленно пошел по дороге, осматриваясь по сторонам. От воды веяло холодком. Несколько минут спустя я оказался перед длинным темным зданием, напоминающим сарай. Я пересчитал в темноте окна — их оказалось шесть, все они были с опущенными жалюзи.

Я снова закурил. Со стороны вокзала послышались чьи-то голоса. Они приближались. Испугавшись, что меня могут увидеть, я быстро подошел к калитке и нажал на звонок, который прозвенел довольно мелодично.

Дверь открыла морщинистая старуха в платке, с большой связкой ключей на поясе. Она испытующе оглядела позднего посетителя, потом, сделав шаг в сторону, повернулась лицом к дому и громко крикнула:

— Девочки, новый гость!

Дворик был небольшой, с кустами герани. Горели две электрические лампочки под бумажными абажурами. На крик старухи из дома, слегка пошатываясь, вышли пять-шесть женщин в вечерних платьях с глубоким вырезом на груди. Лица у них были заспанные, помятые, ярко, но небрежно накрашенные.

Я смутился и опустил голову, уже жалея, что зашел сюда.

Старуха, шамкая, спросила, кто из них мне нравится, но я молчал, и она жестом подозвала одну из женщин.

Женщина была в длинном серебристом платье и в туфлях на высоком каблуке. Лица ее я не видел. Она лениво зевнула и медленно пошла к дому, я — за ней.

Старуха распахнула передо мной дверь и, ткнув куда-то в воздух своей грязной рукой, сказала:

— Два пятьдесят.

— Что вы сказали? — удивленно переспросил я.

— За комнату два пятьдесят, без чаевых, разумеется…

Я дал ей три пенгё и вошел в комнату, вслед за мной — женщина в серебристом платье. В нос мне ударил запах керосиновой гари. Комната была маленькая, на окошке — тюлевая занавеска, а снаружи — жалюзи. Обои — в цветочках, испещренные следами, раздавленных клопов. Вся мебель состояла из двух стульев да дивана, покрытого грязным бархатным покрывалом; на стенах висело несколько картин. Тут же стояли белое эмалированное ведро и тазик. На диване валялось мятое полотенце.

Я отвернулся, меня начало подташнивать. Полузакрыв глаза, я представил себе другую комнату, которая находилась всего лишь в нескольких сотнях метров отсюда. Кровать с великолепным постельным бельем, шелковой сорочкой, аккуратно выглаженной пижамой. Рядом — полированная тумбочка, где на подносике стояли стакан с водой и пепельница, лежало несколько книг. У противоположной стены — две детские деревянные кроватки; в одной из них спит, посапывая, черноволосый мальчуган, в другой, подложив руку под щечку и по-детски надув губки, — белокурый. Он свернулся клубочком и поджал ножки, чуть высунув их из-под одеяла.

Сердце у меня защемило. Мне было противно даже притронуться к чему-нибудь здесь. Бросив на стул монету в пять пенгё, я, не проронив ни слова, вышел из комнаты. Женщина удивленно смотрела мне вслед. Пройти несколько шагов, отделявших меня от улицы, было настоящей пыткой.