Будапештская весна

Я послал Бетти экземпляр оксфордского сборника, изданного на английском языке. В сборник вошли рассказы двадцати двух венгерских писателей — от Йокаи до современных авторов, в том числе рассказы моего отца и мои. На экземпляре для Бетти я сделал шутливую надпись, что, мол, несу ответственность только за одного автора, представленного в настоящем сборнике, что шлю ей сердечный привет и тому подобное.

Спустя пять или шесть недель она ответила мне. Бетти прочла весь сборник и свое мнение изложила на восьми страницах машинописного текста. Откровенно говоря, я страшно скучаю при чтении пространных писем, в которых излагаются литературные взгляды. Письмо было сумбурным, и, чем дальше я его читал, тем более забавным оно мне казалось. Бетти понравился рассказ «Кавалеры» Миксата, которого она сравнивала с Гоголем, Салтыковым-Щедриным и Чеховым.

Меня невольно удивило то, как хорошо она знала русских классиков.

Дальше Бетти писала, что Сомори она не поняла, что Гардони показался ей чересчур сентиментальным, а Костолани — бравурным. Зато ее буквально очаровали «Последняя сигара» Круди и «Музыканты» Гезы Чата.

Затем она написала о том, какое впечатление произвела на нее новелла моего отца «Операция». Бетти восприняла ее как остроумную аллегорию. По ее мнению, профессор, попавший на операционный стол, как бы олицетворяет собой все общество, страдающее серьезным недугом, исцелить которое может только операция. Признаюсь, мне никогда это в голову не приходило.

По отношению ко мне Бетти оказалась жестоким критиком. Она просила меня не обижаться за откровенность, но, по ее мнению, герой моего рассказа Эмиль Дукич и гости, пришедшие к нему на день рождения, вряд ли являются действительными представителями венгерской интеллигенции. И хотя она не была на моей родине, но вряд ли ошибется, если скажет, что в Будапеште, по-видимому, можно увидеть подобных типов, но, как ей кажется, они — всего лишь исключение. А задача художника, писала Бетти (она хотя и дилетантка в этом вопросе, но очень много думала над этим), заключается в том, чтобы среди, так сказать, поверхностных течений отыскать глубинное и суметь отделить главное от второстепенного…

Было странно, что эта хрупкая, элегантная, добрая молодая американка предъявляет к короткому рассказу столь серьезные требования. У нас в настоящее время это расценили бы не иначе, как проявление догматизма.

По всему было видно, что Бетти довольно внимательно прочла введение к антологии и все комментарии к ней, немало покопалась в библиотеках в поисках интересующих ее данных.

Далее Бетти писала, что хорошо понимает, как трудно мне было начинать свой собственный путь писателя, будучи обремененным именем и богатым литературным наследием отца…

Чуть ниже она упрекала меня в том, что я, вероятно, недостаточно много пишу, не использую, например, впечатления и опыт, приобретенные в Москве. Она-де хорошо помнит мои слова о том, что писатель — более чувствительная натура, чем другие люди.

«Со времени смерти вашего отца, — продолжала Бетти, — мир сильно изменился. Следовательно, изменились и задачи писателя, и поэтому нельзя проводить здесь параллели». Я, по мнению Бетти, должен делать свое дело, а время покажет, насколько это целесообразно. Важнее всего для меня, по ее мнению, унаследовать из произведений отца самое ценное — гуманизм, юмор, рациональную откровенность и развивать эти качества в своем творчестве…

Разумеется, все это было изложено не в одном, а в нескольких письмах. Так, между мной и Бетти завязалась регулярная переписка. В ночном баре «Метрополя» и в моем гостиничном номере я обратил внимание лишь на симпатичное личико моей собеседницы, не заметив ее живого ума. Что касается политики, то и здесь Бетти оказалась строгим критиком американского образа жизни, чего я тоже не заметил в ней в Москве.

Многословие Бетти я объяснял ее одиночеством. Свободного времени у нее было много, близких родственников не было, и жила она в обществе четырех кошек. Друзья ее оставили, а может быть, она сама порвала с ними. По сути дела, она не общалась даже с соседями. Все это я вычитал из ее писем. Разумеется, она во многом винила себя: характер у нее ершистый, не терпящий ни малейшей лжи. Видимо, поэтому она и дорожила перепиской со мной. Может, когда-нибудь мы и встретимся…

Польщенный ее вниманием и под влиянием настроения (а мне тогда почему-то никак не работалось), мне вдруг захотелось пооткровенничать с Бетти, излить ей душу, но вскоре настроение мое изменилось, и я не поддался соблазну. Постепенно мы стали переписываться все реже и наконец ограничились рождественскими и новогодними поздравлениями.