Будапештская весна

Бетти подняла голову и, взглянув на него отсутствующим взглядом, спросила:

— Почему вы об этом спрашиваете? Вам-то какое до Сталина дело?

— Мне никакого, — засмеялся мой друг. — А вы разве не читали, как его раскритиковали?

— За что раскритиковали?

— За культ личности, болезненную подозрительность…

— Все это одни наговоры! — безапелляционно заявила Бетти. — Я этому не верю!..

Разговор снова зашел в тупик. Бетти, как мне показалось, уже разочаровалась и во мне, так как я молча слушал их, не вставая на сторону Бетти. Мы были квиты: я надеялся встретить красивую молодую женщину, а она, в свою очередь, надеялась найти во мне единомышленника.

Хозяин дома, почти не осведомленный о наших отношениях, желая перевести разговор на другую тему, неожиданно спросил ее, почему она не привезла с собой мистера Портера.

Бетти с изумлением взглянула на него и переспросила:

— Мистера Портера?

— Да, вашего уважаемого супруга.

— Он на Канарских островах.

— О! Там, вероятно, очень красиво! Он там отдыхает или в командировке?

— Он там живет со своей проституткой.

После тонких и вежливых выражений, которыми изобиловали ее письма, эти слова больно резанули мой слух. Про себя я решил больше не задавать ей никаких вопросов.

— От меня и дочь ушла, — заговорила вдруг сама Бетти, хотя ее об этом никто не спрашивал. — И все потому, что я откровенно высказала все, что думаю об ее отце, об этом реакционном расистском мерзавце. Она мне даже писем не пишет, карточки внука не пришлет…

Продолжаться дальше такой разговор не мог. Да, судя по всему, и сама Бетти не хотела продолжать его. Она вся как-то сжалась, веки ее покраснели. Отсутствующим взглядом она уставилась прямо перед собой в пустоту. Казалось, она уже находилась не с нами, а где-то далеко-далеко…

Когда молодая Бетти рассказывала мне в Москве о своем неудачном замужестве, о несостоявшейся карьере, можно было надеяться, что у нее все еще наладится. Но у этой?! В кромешной тьме, окружавшей ее, светила ей одна далекая звездочка, но и она сейчас погасла.

Спохватившись, Бетти стала собираться домой, где ее никто не ждал, где у нее был собственный теннисный корт, плавательный бассейн да четыре кошки.

Мы с хозяином дома вышли ее проводить. Прощаясь с Бетти, я пригласил ее на лекцию, которую мне предстояло прочитать в местном университете: ведь она интересовалась современной венгерской литературой!

Бетти заверила меня, что обязательно придет, однако случилось то, что я и предполагал: на лекцию она не приехала, писем мне больше не писала и даже не ответила на мою открытку.

Листок бумаги, который она мне тогда дала, я в замешательстве сунул в левый задний карман брюк, куда вообще никогда ничего не кладу, и потому, естественно, забыл о нем. И только по приезде в Будапешт этот листок случайно попался мне в руки, когда я, отбирая вещи в химчистку, осматривал все карманы. Бетти развивала тему нашей предыдущей переписки — о свободной ассоциации идей. Она писала, что, путешествуя по Европе, посетила Кёльн и, разумеется, осмотрела знаменитый Кёльнский собор, который, подобно многим большим соборам, строился в течение нескольких столетий. Строили его несколько династий известных каменщиков, от поколения к поколению передавая свое искусство. И те, до кого доходила очередь, не раздумывали над тем, какие они мастера — лучше или хуже своих предшественников, а просто строили. Нас сейчас это нисколько не интересует. Собор-то в основном уже построен, но его необходимо достроить до конца…

ДЯДЮШКА БЕЛА

Приход к нам в гости дядюшки Белы, брата моей матери, в детстве был для меня счастливым и волнующим событием. А вот сейчас я даже не могу вообразить его молодым, каким я его видел тогда; перед моим мысленным взором он предстает этаким солидным человеком лет под сорок, а то и больше. Он был чуть ниже среднего роста, стройный, очень подвижный и на удивление сильный; черты лица его отличались выразительностью: нос с горбинкой, по-женски чувственный рот, маленькие, но очень живые, словно пронизывающие собеседника насквозь, глаза.

Вспоминая его более молодым, я только помню, что иногда он был небрит, и когда я целовал его, то больно укалывался о его щетину. В таких случаях он дарил мне не пятьдесят филлеров, как обычно, а целый пенгё — так сказать, своеобразный повышенный тариф за поцелуй в заросшую щетиной щеку. Он тут же брал меня на руки или сажал к себе на плечи.

Он знал множество интересных вещей. Когда мы пешком шли в гости в Пешт, дядюшка держал меня за руку так, что его мизинец как бы переплетался с моим мизинцем (он объяснял, что это матросский прием). Старую таксу по кличке Боби, которая жила у дядюшки и целыми днями спала на куче мешков, он называл тайным полицейским псом, говоря, что есть такие собаки, которые только выдают себя за обычных безвредных такс, а на самом деле состоят на службе в полиции, выполняя различные секретные задания.