Будапештская весна

— А ведь ты, наверное, даже не запомнила, как меня зовут, — проговорил задумчиво поэт.

— А правда, как вас зовут?

— Деже… А ну повтори!

— Дяже, — повторила Маргит на деревенский лад.

«Да, нет сомнений, это девушка из народа, — подумал поэт. — Она так проста, так наивна и очень мила… И красива, этого нельзя не признать. Да-да, это типичная представительница народа, который питает все живое… Припасть к этому источнику, окунуться в него, раствориться в нем…»

— Повтори еще раз! — попросил он.

— Что повторить?

— Мое имя.

— Дяже…

Поэт почувствовал, как страсть вновь охватывает его. Он прижался щекой к телу девушки и уколол ее своей щетиной, но она, казалось, не заметила этого.

— Скажи еще раз!

— Дяже…

Близость девичьего тела опьянила его. Он обнял Маргит и зашептал на ухо:

— Милая ты моя, родная, единственная… Да знаешь ли ты, кто ты для меня?.. Скажи еще раз…

— Дяже, — выдохнула девушка и сама обняла поэта.

— Еще!

— Дяже…

— Любишь?

— Очень, — снова выдохнула Маргит, подставляя Деже губы для поцелуя…

Потом они молча лежали в полумраке. Геребен даже задремал немного. Девушка первая нарушила молчание:

— Угадай, о чем я думаю?

— О чем?

— Своди меня хоть раз в «Тегеран», пусть Дюсика увидит меня с тобой.

Поэта охватила ярость. «Черт бы побрал твоего Дюсику!» — мысленно выругался он и спросил:

— Ты кого, собственно, любишь?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты же только что сказала, что любишь меня.

— А разве я тебя не люблю?

— А Дюсику?

— Это совсем другое дело.

Геребен встал и пошел искать ванную. Он открыл дверь в теплую маленькую комнату, крохотное окошечко которой выходило во внутренний дворик. Выключателя он так и не нашел, но зато нащупал лопнувшую раковину, отвалившиеся от стены плитки, обитую эмаль на ванне. На полке стояли стаканы с зубными щетками хозяев, лежало мыло, рядом висели полотенца…

— Ты чего здесь ищешь? — неожиданно появившись, спросила его Маргит и включила свет. От яркого света поэту чуть было не стало плохо.

«Зачем я пошел в эту квартиру, принадлежащую совершенно незнакомым мне людям? Все работают…» И Деже вдруг расплакался.

Маргит не удивилась, не спросила, что с ним, а просто нежно погладила его по волосам. От этого прикосновения поэт зарыдал еще сильнее и вцепился в ее руку.

— Не убирай руку… — пробормотал он, — Как глупо, ах, как глупо… Не убирай руку, очень тебя прошу, — снова повторил он.

— Будь умницей, — шепнула Маргит, гладя его щеки, подбородок, лоб. — Будь пай-мальчиком!

— Но я не хочу… Я не хочу так жить, пойми же ты наконец! Так нельзя жить! Ах, как глупо…

— Ради бога, не так громко, — остановила его девушка.

— Все, что я пишу, чепуха! Моя писанина никому ни в чем не помогает, даже мне самому! Мои стихи никому не нужны… Это суррогат поэзии… Я учу других, что нужно делать что-то полезное, но сам никогда ничего стоящего…

— Ну-ну, будь же умницей…

— Может, я больше никогда ничего не смогу написать, — не унимался Деже. — Может, у меня просто-напросто нет никакого таланта, а? — Он вопросительно посмотрел на девушку, и глаза его снова наполнились слезами. — Да-да, так оно и есть: у меня совсем нет таланта! Нет, и все! Я плохой поэт, никудышный, дрянь…

Теперь заплакала и Маргит. Она прижалась к нему, гладила его лицо, целовала руки. Выплакавшись, Геребен немного успокоился. В голове было пусто. Сочувствие Маргит так растрогало Деже, что ему сразу же расхотелось уходить.

— И ты меня не любишь, — пожаловался он.

Маргит еще теснее прижалась к нему и крепко обняла.

— Любишь, да? — спросил поэт.

— Да, — кивнула девушка. — Только тебя.

— Почему именно меня?

— Я как только увидела тебя в бассейне, сразу же это почувствовала. Ты такой серьезный, интеллигентный… И потом мне так хорошо, когда ты здесь! У меня ведь тоже столько забот, бед, огорчений, что я даже говорить о них не хочу…

— Не пора ли мне уходить? — спросил он.

— Нет-нет, останься! — Маргит так крепко обняла его, что он почувствовал, как бьется ее сердце.

«Вот как нужно жить, — мелькнула у Деже мысль, — жить с девушкой, которая понимала бы меня, а если бы даже и не понимала, то, по крайней мере, умела бы вот так утешать…»

Он поцеловал ее ладонь, потом каждый палец в отдельности, запястье и снова ладонь. Видимо, эти поцелуи сильно подействовали на Маргит — она вся задрожала и страстно зашептала:

— Бедненький ты мой! Золотой мой! Дорогой…

Тут она с такой силой обняла его, что голова у поэта пошла кругом. Деже вновь захотелось, чтобы время остановилось…

«А ведь мне, пожалуй, пора идти», — подумал Деже через несколько минут, но какая-то сила все еще удерживала его. Он спросил Маргит, о каких своих бедах и огорчениях она говорила.

Девушка пожала плечами и, немного помедлив, рассказала, что Дюсика, собираясь искать для них квартиру, попросил у нее для этой цели две тысячи форинтов. Полторы тысячи у нее было скоплено, а пятьсот форинтов она заняла у знакомой. Правда, триста форинтов Дюсика ей отдал, но оставшиеся двести у нее все время требует эта знакомая… Поэт достал из кармана брюк две сотенные бумажки и положил их на стол, придавив пепельницей.

— Вы не сердитесь на меня? — спросила девушка.

— Нет.