Будни накануне

— А я попробую… мне ж терять нечего, кроме… я ж пролетарий…

— Умственного труда! — обиделся Кулинич, и я, чтобы скрасить неудачный разговор, сам не зная почему, вдруг сказал:

— А я с такой девушкой познакомился!

— Ну! — сразу обрадовался Кулинич. — У нее подружка есть?

— Да там весь институт патентный одни подружки, а тебе что, мало?

— Ты не понимаешь… Вот мы разные с тобой люди… Ты должен все заранее предугадать, предвидеть, рассчитать, а потом доказать экспериментом, а я наоборот: опыт, опыт, опыт, а потом бац — и феноменальный вывод! Открытие! Мирового масштаба! Понял? Не отказывайся! — погрозил он мне пальцем, и я не понял, о чем он: о стенде или подружках…

Я сидел у своего нового стенда, который уместился на одном столике под лестницей и читал Ремарка, когда из-за самописца выдвинулась голова, и тётя Саша, состоящая из телогреечного шара, на котором была голова в платке, спросила:

— Ты ответственный? — я ещё не переключился и сразу ответил:

— Всё в порядке!

— Смотри: газ, вода, свет! Ночевать нельзя… ты ещё долго?

— А вот опыт закончу, — ткнул я в самописца, который нависал над столом и маленьким приборчиком, который заменил мне огромную, нелепую, полученную в наследство трубу…

— Ладно, — согласилась на мою научную деятельность тетя Саша, — только ключ не утащи — у нас строго!

— Знаю, — согласился я, — Помогать некому, не успеваю! — доложил я, думая побыстрее отвязаться, но сделал роковую ошибку. Тетя Саша вплыла вся и стала делиться опытом:

— Ты вот спешишь зря! Когда очень скоро, то это же всех раздражает, тебя и так уж на Доску почета повесили, а люди-то по десять лет работают — и ни хрена! Понимаешь? Слишком быстро сделаешь работу — начнут палки в колеса вставлять, чтоб защитить, ить это как? — поинтересовалась она сама у себя. — Он диссертацию, а все тут сидят ни с места, значит, плохо работают, зря хлеб едят? Оно, конечно, раньше защитишь, так и зарплата сама за себя все скажет, но… — я потихоньку незаметно нажал кнопку, зашипел воздух, клапан щелкнул, переключился и прибор заурчал плотоядно и деловито. — Ладно, пошла я дежурить, — испуганно вздохнула тетя Саша… — У меня племянник, — обернулась она в дверях, — тоже в научном учреждении… у них там колонны такие… у входа… — но я уже ее не слышал. Ее племянник стал мне неожиданно дорог, потому что пополнил славную когорту тетковладельцев мира… и «Карл» опять побежал по крутому зимнему серпантину дороги в горы, в санаторий для людей с больными легкими.

Больше всего на земле серого цвета: сходящиеся к мосту склоны оврага, река в обе стороны под ним с размытыми очертаниями соседних мостов, шуга на воде, мелькающей под ногами между шпал… даже сырой ноябрьский воздух, забирающийся в душу — и она тоже становится серой и плоской в такое утро…

Попозже, через полчаса будет уже не так туманно и тоскливо. Все же солнце постарается за толщами туч и добавит немного света. Тогда дома предъявят свои желтые бока, зазеленеют надписи сберкассы и почты, прижмутся к улице кубики красных девятиэтажных башен с витринами того, чего никогда не купишь, и останутся серыми небо, вода, асфальт, кирпичный забор, напитавшийся осенней влагой, и здания лабораторий за ним с нелепыми в мелкую решетку стеклами, никогда не мытыми за целый век…

Чашка приторно сладкого со сгущенкой кофе (другого и не бывает) уже дымилась на круглом столике, и затейливая, посыпанная сахарной пудрой слойка пахла в этот момент вкуснее всего на свете. Лизка улыбнулась глазами. Ее безмолвные вопросы мелькали в промежутках спин, скользящих мимо прилавка покупателей, и в ответ она успевала понять, пока очередная фигура не заслоняла кивка и взгляда с вопросом: «Придешь? Ждать?.. На углу… Да, как всегда… в восемь… Ладно… Спасибо… все… побежал… проходная через шесть минут… все». Я выскочил из дверей кондитерской, перебежал через дорогу, нырнул в темную дверь («Здрась-теть-Саш») и уже внутри потащился медленным шагом, слизывая с губ сладкую белую пудру…

У парторга института, конечно, было много работы, поэтому он как-то упустил, что творится дома, в своей лаборатории, и теперь беседовал со всеми сотрудниками по очереди. Тут свести концы с концами ему было не трудно — все же жизненный опыт и сноровка, что с того, что двадцать восемь человек, у каждого свое мнение, а должно быть одно, вот и надо трудиться, он, как учили, шел в массы и начинал с низов, поэтому до МНСов дошла очередь скоро.

— Вы ведь в комсомоле состоите? — поинтересовался он у меня.

— Конечно, Иван Семеныч!

— Так надо думать, как жить дальше… У вас какая общественная нагрузка? Есть?

— Я дружинник… и еще это… я фотолисток делал, когда Фиделя встречали!

— Вот, замечательно! Ряды партии должны расти за счет сознательных и грамотных… ученые нам нужны…

— Конечно, — согласился я, — свои Ломоносовы!

— Да, вы поговорите с Крутовой… она у нас старый работник, парторг… и расскажет вам все насчет рекомендаций…

— Хорошо, — согласился я без обиняков, чтобы сократить прения… — Поговорю. Обязательно.

— Я очень рад, что вы меня поняли, — искренне обрадовался Иван Семенович.