Будущее ностальгии

Возможно, единственное лекарство или средство, временно снимающее симптомы тоски по дому, кроется в эстетической терапии, как предполагают некоторые художники и писатели-изгнанники. Набоков, среди других, практиковал своего рода альтернативную медицину, гомеопатическое лекарство от пугающей загадочности дома и заграницы. Для него единственным способом пережить изгнание, тяготившее его, было подражание, постоянная импровизация на тему изгнания, создание историй о возвращении домой под псевдонимом и с подложным паспортом, с тем чтобы ему не пришлось совершать это под своим настоящим именем.

Набоков, подобно многим другим писателям и обыкновенным изгнанникам, освоил искусство намека, повествования о самых личных и интимных горестях и радостях через «пелену загадочного». Играть в прятки с воспоминаниями и чаяниями, подобно тому как каждый из нас играл с друзьями в далеком и полузабытом детстве, кажется, — единственный способ отрефлексировать прошлое без обращения в столп соли.

В конце XX столетия миллионы людей находятся вдали от места рождения, проживая в добровольном или вынужденном изгнании. Их личный опыт формируется на заграничном фоне. Сами они существуют как соглядатаи иностранных сценических декораций, нравится им это или нет. Обычные изгнанники часто становятся мастерами жизнетворчества, переделывающими себя и свой второй дом с большой оригинальностью. Невозможность вернуться домой — одновременно личная трагедия и движущая сила. Это вовсе не означает, что не существует ностальгии по родине, а то, что этот вид ностальгии исключает реставрацию прошлого. Более того, иммигранты в Соединенные Штаты привозят с собой различные традиции социального взаимодействия, часто менее индивидуалистические; что до писателей, то они несут память о репрессиях, но также и о своей общественной значимости, которой они едва ли могут соответствовать на куда более «продвинутом» Западе. Современная американская популярная психология сподвигает человека «не бояться искренности». Это предполагает, что частное общение может и должно вестись на простом языке и состоять из вопросов типа «что ты имеешь в виду?», заданных без иронии и без задней мысли. Иммигранты — и множество чувствующих отчуждение местных жителей — никак не могут перестать этому ужасаться.

Чтобы оценить их опыт, я буду говорить о том, что может показаться парадоксальным, — о «диаспорической близости», которая не противопоставляется оторванности от корней и остранению, а ими конституируется. Диаспорическая близость может достигаться только через девиантность и фамильярность, через истории и секреты. На иностранном языке о подобном говорят, как о чем-то, имеющем отношение к непереводимой игре слов. Диаспорическая близость выражается не в непосредственном эмоциональном синтезе, а скорее в размытом воздействии — не менее глубоком и при этом осознающем свою эфемерность. На контрасте с утопическими образами близости как прозрачности, подлинности и полной принадлежности к чему-либо, диаспорическая близость, по определению, является антиутопической; она коренится в априорном ощущении общего дома, в разделенном чувстве неудовлетворенности без принадлежности[626]. Она основана на вере в возможности человеческого понимания и выживания, непредсказуемые случайные встречи, но эта вера не является утопической. Диаспорическая близость населена призраками образов дома и родины, кроме того, она также включает некоторые из скрытых прелестей изгнания.