Будущее ностальгии

Набоков не может даже написать новое имя своего родного города — Ленинград. Первая же вывеска на родном языке вызывает болезненное ощущение неузнавания. Край надписи «…инка сапог» появляется в новой послереволюционной орфографии; где отсутствующий «твердый знак» затерт не снегом, а упразднен советской лингвистической реформой. Невидимый знак, как и невидимый комар на фотографии, делает родной город безнадежно чужим.

Эмигрант переживает новый режим в своем собственном теле, становясь странным незнакомцем для себя, «полупризрак в легком заграничном костюме». Он видит себя глазами здешнего шпиона или какого-нибудь местного агента КГБ и ощущает отчаяние, необходимость оберегать «хрупкую, свою беззаконную жизнь»:

«О, как часто во сне мне уже приходилось испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность, было действительным все, — и воздух, как бы просеянный снегом, и еще не замерзший канал, и рыбный садок, и особенная квадратность темных и желтых окон. Навстречу мне из тумана вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой и кинул на меня удивленный взгляд, а потом еще обернулся, пройдя. Я подождал, пока он скрылся, и тогда начал страшно быстро вытаскивать все, что у меня было в карманах, и рвать, бросать в снег, утаптывать, — бумаги, письмо от сестры из Парижа, пятьсот франков, платок, папиросы, но для того, чтобы совершенно отделаться от всех эмигрантских чешуй, необходимо было бы содрать и уничтожить одежду, белье, обувь, все, — остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоски и холода, я сделал, что мог.

Но довольно. Не стану рассказывать ни о том, как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать, что мне стоило неимоверного терпения и трудов обратно выбраться за границу и что с той поры я заклялся исполнять поручения чужого безумия»[688].

Эмигрант избавляется от одежды, словно рептилия, сбрасывающая кожу, в тщетной попытке мимикрировать под свою переименованную родину. Возвращение в СССР рассматривается как грехопадение и нарушение пространственных границ, а также как падение ментальных границ, что символизирует тенденцию ностальгии обращаться безумием. Эмигрант понимает, что для того, чтобы выжить на родине, он должен превратить свою жизнь в изгнании во временную музейную экспозицию, однократный показ его деятельности за границей (потенциально преступной уже просто по причине самого места его изгнания). Его заграничный костюм и бумаги, удостоверяющие личность, мгновенно оказываются в куче ленинградского мусора. Наконец, возвращение на Родину в Советский Союз 1930‑х годов завершается новым спасительным бегством, обратно в безопасное пространство изгнания. Родина теперь прочно обосновалась во времени, но не в пространстве; только изгнание является его единственно возможным домом в современной ему реальности[689].

Выражение «вернуться домой» является одной из главных двусмысленностей в литературе Набокова; это относится не только к возвращению домой в Россию. В период работы над своим американским романом «Лолита» и создания реалистических американских сюжетов Набоков пишет на русском языке нарративное стихотворение о беспаспортном шпионе, который отправляется в Россию под видом американского священника и отдается своей собственной эксцентрической версии американской мечты:

Мне хочется домой. Довольно.
Качурин, можно мне домой?
В пампасы молодости вольной,
в техасы, найденные мной[690].

«Домой» здесь означает возвращение к беззаботной юности поэта в России, к захватывающему чтению произведений капитана Майн Рида (сомнительного американского писателя, забытого в Соединенных Штатах, но, по стечению обстоятельств, переведенного на русский язык и любимого несколькими поколениями российских детей). Читая Майн Рида, Набоков представлял свою первую американскую любовь, блондинку Луизу Пойндекстер, с бесстрашным характером и двумя ритмично волнующимися маленькими грудями. В этом стихотворении, написанном после экспериментов Набокова с прозой, есть сложный нарратив, который позволяет поэту избежать лирической бездны его юности. Писатель отдается тоске по России, где он впервые испытал опережающую ностальгию по Соединенным Штатам. Вернее, это русский эмигрант, переодетый американским священником, грезит о возвращении в Америку из своих русских фантазий, именно в тот момент, когда он отправляется «домой» в Россию. Два пространства, Россия и Соединенные Штаты, и два мига во времени связаны лентой Мёбиуса в воображении писателя.

Многоточия и пропуски имеют решающее значение для набоковских путешествий с обратным билетом из изгнания на прежнюю родину и обратно. Герой, переодетый американским священником, а также неудачливый посетитель музея оставляют свои контакты с представителями советского государства между строк, внося их в мнимое досье КГБ, в котором описываются приключения этих беспаспортных визитеров в потустороннем советском мире.