Буян

— Помещик, может, он и мелкий, — окрысился Никита, — а уж гад-то — крупнее поискать! Забыли, как измывался над хуторскими испольщиками… Защищаете! А падаль вонючую — собак да крыс дохлых бросал в пруд, чтоб люди воду не брали? Два года мучились — за три версты воду носили. А чем люди виноваты? Что недород лютый хлеб на корню побил и мы натурой ему платить не могли?.. Сживал с земли. Среди бела дня с двустволкой кур стрелял, чтоб не ходили к его пруду воду пить, бахал ночами под окнами, издевался, как хотел. Аль у нас и теперь силы нет? — уже кричал Никита, и безусое лицо его пылало гневом.

Коростелев засмотрелся на парня. Внезапный взрыв ненависти, жажда разрушения — это присуще всему крестьянству нынешних дней, думал он. Симпатии и сочувствие его были на стороне этих «заговорщиков», но то, что они хотели делать, не вело крестьян ни к власти, ни к порядку. И Александр сказал наставительно:

— Устраивать заговоры — значит потерять веру в народное дело, веру в тех, кого вы сами избрали вожаками. Заговоры пользы революции не принесут, они только отвлекают людей от главного.

Коростелев замолчал и подумал: «Парни-то эти понимают, что бездействие для революции — смерти подобно. Насилие необходимо, но насилие организованное, а не анархическая месть».

А Князев продолжал отчитывать парней. Он говорил уже не только им, но и всем присутствующим о том, что земля и хутора волости принадлежат теперь обществу и никто не смеет щепку тронуть без позволения и воли народа. Что же касается землевладельца Шалюгина, то правление его не защищает: придет время — он получит по заслугам.

— А вы, — заключил Князев, — наведите порядок в своих головах и займитесь делами понужнее. — Тут он сел опять и положил руки на стол. — И чтоб больше речей не было ни про какие заговоры. А теперь убирайтесь!

Провожаемые взглядами присутствующих, трое удалились, согнувшись, точно их перегрузили наставлениями. Они ковыляли, бормоча что-то под нос, и по очереди бросали на старосту Казанского красноречивые взгляды, которые ничего иного не означали, кроме одного: доносчик. Когда дверь за ними закрылась, Князев устало сказал:

— Ну, поехали дальше.

Щибраев усмехнулся и передернул плечами, словно под рубаху ему забрался паук.

— Значит, — продолжал Антип, — будем надеяться на хорошее. Конечно, все наперед не узнаешь. И в жизни семьи случаются не одни радости: много приходится терпеть; а у нас не одна семья, а сотни их. Так что, как говорится, выше себя не прыгнешь… Ну, а сейчас, мужики, обсудим, как быть с финансами.

Слушая Князева, Коростелев смотрел на него как бы новыми глазами. Он понимал: ничего необычного с Антипом не произошло, если не считать того, что мужики принялись строить новый мир и здесь-то как раз и раскрылись их таланты поистине государственных людей. Мысль о завтрашнем дне республики по-прежнему тревожила его и даже еще сильнее, чем накануне, но в среде этих людей на светлом островке, возникшем посреди темной Российской империи, не хотелось думать о плохом. Настроенный воинственно, Александр знал одно: как бы дальше ни было, но эти люди жить по-старому уже не смогут и не будут.

Ночевать Александра повел к себе Казанский. У него болела младшая дочка, поэтому к нему пошел и Мошков. Начало уже темнеть, когда они поравнялись с кривобок кой избой псаломщика Шершнева. По ту сторону плетня Александр заметил неподвижно маячившую узкоплечую фигуру Надежды. На приветствие прохожих она не ответила.

* * *

В избе Казанского было душно. Мужики в одних рубахах сидели вдоль стен на лавках и вели разговоры. Здесь собралось правление республики и соседи старосты. Степанида, жена Казанского, согнувшись над кадкой, чистила картошку. На столе, покрытом холстинкой, горела шестилинейная лампа.

Уж несколько раз больная дочка звала мать, но из-за шума голосов Степанида не слышала. Девчонка не выдержала, постучала медной кружкой о стенку. Мужики притихли.

— Кваску… — попросила больная, лежавшая на кровати, завешенной пестрым ситцевым пологом.

Степанида вытерла фартуком руки, зачерпнула ковшик, молча подала.

— Не кисел… — захныкала девчонка.

— Обопьешься, — сказала Степанида, зевая и крестя рот.

— Вот то-то и оно, мужики, — покачал головой Ахматов. — Выше лба уши не вырастут… Прикрутило так, что ни есть, ни пить и некуда ступить. Откуда ж брать деньги на подати?

— А раз неоткуда, тогда нечего было ломить напропалую, авось дескать того… — раздраженно отозвался Щибраев.

— Поставить самоуправление да и застыть на том — уж лучше б и не зачинать, — поддержал его Антип Князев.

— Эх, кабы знать, как оно далее пойдет-то… — вздохнул Ахматов. — Закон наш всем хорош, и сказано ясно: правительства не признавать, податей ему не платить. Вот и стал люд свою копейку по-иному считать. Всяк норовит податную деньгу, что отнимали с кровью, пустить теперь на скотину, на инвентарь, то-се… Земли весной нарежем, чем ее пахать-боронить, носом? Такое небывалое дело подняли — тут любой вперед заглядывает, жмется.