Буян

— Жмется!.. — передразнил Ахматова Щибраев. — Знаешь, есть умные слова: задумал строить собор, позаботься загодя, чтоб другие не сделали из него свиного хлева… Ужмешь копейку — потеряешь голову. Без налога нам не обойтись никак. Это я твердо знаю.

— Что подать, что налог — все одно платить, — подала голос Степанида, шуруя ухватом в печи. — А где брать-то? Одной картохой ведь кормимся.

— Погоди, Степанида, с картохой твоей, — остановил ее Казанский. — Тут про другое толкуют. Налог не по душам, а по доходам. Каков доход, таков налог, верно?

— Да откуда вам знать, что у кого в кармане? — не сдавалась жена. Она стояла в вызывающей позе, бросив на бедра большие мужские руки.

— Знаем, какие у кого доходы, не беспокойся. По списку все укажем.

Мужик в ситцевой синей косоворотке захохотал.

— А ты чего ржешь, как кобыла на овес? — обозлился Щибраев.

— Потому что смешно. Погляжу я, как ты станешь считать доходы Тулупова Силашки!

— Небось посчитаем. Все на виду, — заговорил Князев раздельно, ударяя по привычке ладонью по столешнице.

— И считать нечего! — воскликнул Щибраев. — Обложить Тулупова и прочих кулаков и лавочников! Хотят жить в волости — пусть раскошеливаются. А нет — скатертью дорожка!

В это время в избу ввалилась пара: буянский пропойца Ельцов и с ним сын Амоса Антипова Прохор. Этот в отца не пошел: Библию наизусть не пересказывал, правду по миру не искал, зато знал наперечет все кабаки волости… Прищурились пьяно на свет, затем друг на дружку… Ельцов икнул.

— Наше вам… Обчеству, стало быть…

— О! — повернулась к ним Степанида. — Вы чего, полуношники оглашенные? И как это я дверь не заперла!

— Степанида Тимофеевна… нижайшее вам… ик!

— Нечего тут, подите вон, чеченцы, бесстыжие глаза!

— Господин староста! Зря супружница твоя, стало быть… Прохор грит… ик! а я грю… надобно с народом советоваться, ась?

Прохор уселся на пороге и стащил сапог. Развернул портянку, вынул соломенную стельку, с которой посылалась труха.

— Вы чего это бунтуете? — спросил Казанский строго. — Набаловались больше некуда!

— М-м… — промычал тот, нюхая свой сапог.

— Господин староста, ты скажи на милость… Вот как я есть, хоть в холодную посади! Готовы пострадать за лево… за рево… люцию этую, ась? Проша, грю, пойдем, душа, с народом советоваться. С людом, стало быть, а! Скажи, дядя родный, — обратился он к Ахматову. — Скажи по совести: пьян я?

Ахматов отмахнулся.

— Уйдите ради бога, не пьяные вы… Уходите.

— А? Слышал, Проша? Мы тверезые, пойдем выпьем еще!

— Не-е… Я пьяный…

Мужики осуждающе посмеивались, а Степанида, у которой лопнуло терпенье, вытолкала пьяниц за дверь.

— Ну, что с такими делать? — развел руками Казанский.

— А ты на бабу свою посмотри…

— Да-а… — протянул Князев. — Запакостить все можно…

В окно опять постучали. Степанида молча взялась за ухват, прилепилась носом к темному стеклу.

— Православные, ночевать пущаете? — спросил с улицы чей-то смешливый голос.

— Вот я вам, окаянные!

— Уймись, Степанида! Порфирия не узнала…

— Тьфу! Шут тя дери, и впрямь не узнала.

В избу вошел Солдатов, снял шапку, поздоровался, оглядел мужиков.

— Дорога, братцы — Сиби-ирь… Не то кобыла тебя везет, не то ты кобылу…

— Ну, какие вести принес? Сговорились с телефонистом? — спросил Князев.

Солдатов скинул армяк, сел на табурет ближе к огню.

— Похоже, что нет, — сказал он, глядя в землю. — Ненадежный, анафема. Придется по надобности самому сидеть в Яру на телефоне, иначе наврет три короба. Денег за передачу вестей из Самары требует, жила. Я пригрозил ему. Да это что! Деньги нужны…

— М-м… Деньги, деньги, деньги… От зыбки до крышки гробовой… — бормотал Ахматов.

Князев, не слушая, продолжал:

— Нам нельзя без того, чтобы не знать, что на миру творится.

— Надо идти тебе, кум Порфирий, обратно в Красный Яр, перетянуть телефониста на нашу сторону, — поддержал председателя Лаврентий и вздохнул. — Вот когда вспомнишь добрым словом Сашу Коростелева! Тот не отступился бы ни в жизнь!

— Не может того быть, чтоб телефонист тот да не поддался умному слову! — воскликнул Князев раздраженно. — Ремесленники — на что уж балбесы, и те поддались, приутихли. Учиться своему делу стали. Прислали заявление, что кончают бастовать, поскольку для республики нужны свои мастера.

— Не шляются по улицам, не буянят, кур не воруют… Это вам что? Прошибло, значит, сознание! — подпел председателю Ахматов.

— Слава богу, прошибло, а то ведь — ну-у!.. Содом… Только и дела было, что орать дурными голосами да девок лапать. Просто беда! — сказала Степанида, не обращаясь ни к кому.

— Что верно, то верно: парни убедительные… — проговорил кто-то из темного угла.

Замолкли. Поглядывают друг на друга. Разговор явно не клеится.

— Подумаешь, посумнишься, а выходит одно: без средств — пить нам горькую чашу… — выдавливает из себя Казанский, морща брови.

— Подвержены этому… — соглашается тот же из темного угла.

— Чушь получается, мать его за ногу!

— Мда… Коммерция… А Силашке Тулупову и горюшка мало.

— То было сам посылал Михешку за оружием, а тут… Нет бы по-суседски, как полагается…