Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Только к концу войны Василий получил письмо из Тбилиси от тёти Федосьи, в котором та писала, что его мама и её сестра Макрине Павловна Киквадзе умерла 13 июля 1943 года.

Судьбе угодно было сделать так, что к концу жизни Макрине Павловна осталась совсем одна — ни мужа, ни сыновей. Теперь ей оставалось только писать в разные инстанции и плакать.

Она писала Генеральному прокурору СССР:

Мой сын Константин Максимович Киквадзе, рождения 1908 года, после окончания медицинского института в Тифлисе работал в Институте бактериологии имени профессора Г. Элиава. В 1933 году он был мобилизован и отправлен врачом в одну из воинских частей Хабаровского края. В полку он продолжал заниматься научно-исследовательской работой. Случилось так, что он, применив лишнюю дозу сыворотки, вызвал падёж нескольких лошадей. Он был обвинён во вредительстве и осуждён. В лагере мой сын, заболев, умер. Я, мать, двадцать девять лет воспитывала в нём чувство порядочности и добра, а какой-то полковник увидел в нём вредителя, способного творить зло. Я требую привлечь к ответственности лиц, виновных в аресте моего сына.

Батум, мая 7-го дня 1937 г.

Она писала Председателю Верховного Совета СССР:

Мой муж Максим Гавриилович Киквадзе, арестованный в июне 1937 года, осуждён к 10 годам лагерей. Суда не было. Следствие не располагало никакими документами, доказательствами, обвиняющими его в антисоветской агитации. Он не состоял ни в каких политических партиях. Решение органов власти считаю противозаконным. Прошу Вашего распоряжения о пересмотре дела моего мужа.

Батум, 27 ноября 1937 г.

^{Константин Максимович Киквадзе}

Писала она, писала, плакала, плакала, да и умерла от кровоизлияния в мозг. И никто из самых близких людей не мог ей сказать последнего «прости».

Вспоминала ли она, бедняжка, страшными бессонными ночами, как радовалась когда-то, в 1921 году, приходу большевиков? Раскаивалась ли в той своей радости или продолжала верить, что всё случившееся с её семьёй лишь цепь случайных ошибок?

Четверть века спустя её внучатый племянник напишет песню о своей маме:

Год двадцать первый — такой боевой.
Юная мама моя.
Будто бы сияние над головой —
красной косынки заря.

Нам из этой осени стало видней,

как протекали дела.
Красная косыночка мамы моей,
что ж ты её подвела?..

Это и о ней, Макрине Павловне Киквадзе, это и о тысячах других несчастных матерей, так жестоко и подло обманутых, так и не понявших, за что и почему. А племянник её, написавший эту песню, обладал таким даром — что бы ни писал он о себе и своих близких, получалось почему-то обо всех, даже о посторонних и незнакомых. И когда он читал со сцены сугубо, казалось бы, личное стихотворение «Памяти брата моего Гиви», из зала раздавались крики: «Спасибо!». Так это было написано, что каждый чувствовал, что это и о его брате, сестре или родителях, безжалостно раздавленных жестокой эпохой.

^{Елизавета Окуджава и Макрине Киквадзе}

…Тётя Федосья писала: «На похоронах было много народу. Могилу вырыли недалеко от кладбищенской церкви. Мы сделали памятник и украсили могилу». И в конце письма умоляла Васю: «Сохрани себя, мы должны обязательно встретиться».

15

Война закончилась, и начали освобождать «пересиживающих». Когда стало известно об освобождении Арташеса Мелик-Оганджаняна, ликовал весь лагерь. Заключённые, обступив его, обнимали и целовали, многие плакали — так любили люди Мелика. Приходили армяне, пели армянские песни. Приходили грузины, пели «Сулико». В конце концов его подняли на руки и пронесли от барака до проходной.