Бунич Игорь – В центре чертовщины

последнего царя Николая. Она, правда, в 31-ом году уже померла. Тех, кто умирал, мы тут

неподалёку и закапывали.

— А царь здесь тоже сидел?— я с ухмылкой гляжу в серые глаза старого чекиста.

— Нет, царя не было. Врать не буду, — отвечает Василий Лукич, — царя, вроде,

действительно шлёпнули в Екатеринбурге. Хотя Александра Фёдоровна ему всё время

письма писала и мне передавала.

— Они что, имели право на переписку? — удивляюсь я.

— Нет, конечно, — Василий Лукич смотрит на меня, как на идиота, — но им этого не

объявляли. Все письма в особом пакете пересылались на имя наркома раз в квартал.

—А Он писал письма?

— Мало, — сказал Василий Лукич, как бы что-то припоминая. — Два или три письма

написал за всё время.

Но Он на особом у нас режиме сидел. Ему много бумаги не полагалось. Читать —

пожалуйста, писать — нет. И так много написал в своей жизни. Все его книги у него в

камере стояли: и первое, и второе издание.

— А когда Его к вам доставили? — я решил выяснить всё до конца.

— Доставили? — Василий Лукич на мгновение задумался. — Сейчас скажу. Значит

так, я сам прибыл на объект в декабре 24-го. 15-го декабря. А Его, значит, доставили,

чтобы не соврать, в марте 25-го. Точно. На следующий день после женского дня, 9-го

марта. Эх, память ещё ничего, работает! — В глазах самодовольство и искорка смеха.

— А где ж Его с января 24-го держали? — недоумеваю я, стараясь вывести Василия

Лукича на чистую воду.

— Даже дольше, — соглашается Василий Лукич. — Взяли Его ещё в мае 23-го. Долго

очень разные вопросы выясняли насчёт заговора. Как же его...?

— Масонского? — подсказываю я.

— Нет, нет. Как-то иначе, — Василий Лукич морщит свой высокий лоб.

— Сионистского? — пытаюсь я помочь.

— Нет, — раздражённо отмахивается Василий Лукич. — Это сейчас напридумывали

умники. Сейчас скажу. Что-то, связанное со всеобщей люмпенизацией человечества. Я,

когда в академии учился, выяснил осторожно про этих самых люмпенов. Это вроде

тунеядцев, которые много о себе полагают и ненавидят любого, кто хоть что-то

производит. А где-то в середине двадцатых их стали выявлять, от пролетариев

отколупливать и уничтожать. Тут, конечно, Сталина большая заслуга. Он первый понял,

что здесь что-то не то. Что вождь мирового пролетариата оказался главарём

международного заговора люмпенов. И пытался всю эту братию выявить и уничтожить.

Другое дело, что у него ничего не вышло.

— Это вам всё в академии разъяснили? — восхитился я.

— Да ну, какое там, — насупился Василий Лукич. — В академии разве такому учат?

Это Он сам мне всё рассказывал.

— Сам?! — я в ужасе остановился.

Василий Лукич засмеялся.

— Я же был комендантом “Кремля”. Единственный, кто имел право в любую камеру

входить. Он мне много чего рассказывал.

— Это Он, значит, так вам и рассказывал: я, мол, не вождь мирового пролетариата, а

главарь международной банды люмпенов. И молодец Сталин, что меня разоблачил. Так,

что ли?

— Вы знаете, — вздохнул Василий Лукич, — вам всё вынь и положь. Всё гораздо

сложнее. Они же к нам не в железных масках прибывали. Всё, как положено: с

сопроводиловками, с аттестатами, с выписками из дел, с индивидуальными инструкциями.

Как вы думаете, где его взяли?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Наверное, в Горках.

— В Горках! — Василий Лукич снисходительно похлопал меня по спине. — Не в

Горках, дорогой товарищ, а в Претории. А сбежал он туда ещё в 21-м после

кронштадтского восстания, переведя на свой счёт всё достояние республики. Бывало, —

продолжал Василий Лукич, — как зайдёшь к нему в камеру, Он голову вот так вскидывает

от книги (обычно сам себя читал, что-то выписывал) и говорит: “Товарищ, вы член

партии?” А у меня партстаж, сами понимаете, с семнадцати лет. “Тогда послушайте,

товарищ, — говорит он, — как всё-таки здорово написано”. И читает: “Тысячи форм и

способов практического учёта и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны

быть выработаны и испытаны на практике. В одном месте посадят в тюрьму десяток

богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы. В другом —

поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их по отбытии карцера жёлтыми

билетами, чтобы весь народ надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвёртом —

расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве...” И смотрит на меня,

прищурившись: мол, каково? Похвалю я или нет. А я ему говорю обычно: “Вы бы,

гражданин, чем нам эти избитые истины читать, которые и без вас нам на политзанятиях

каждый день вдалбливают, лучше бы награбленное вернули народу. Может быть, вам бы и

срок пересмотрели”. Хотя никакого срока у него, конечно, не было. На деле было

написано: “Хранить вечно”. Это значит — без срока, пожизненно. Тут он начинает бегать

по камере, рукой жестикулирует. Потом остановится, большие пальцы — за жилетку,