6 июля перед заседанием Думы Милюков снова убеждал свою фракцию пересмотреть и по возможности «обезвредить» текст обращения. Многие депутаты возражали против радикального изменения уже принятого в первом чтении текста, но большинством 40 голосов против 24 было постановлено внести в Думу новый текст, главный смысл которого заключался в поддержании веры населения в благополучное разрешение земельного вопроса мирным законодательным путём.
Вся левая часть Думы восстала против «успокоительного» характера кадетского проекта. Социал-демократы и трудовики указывали, что теперь, когда правительство объявило своим сообщением 20 июня настоящую войну народу, преступно звать его к миру и тишине. Дума должна с особой настойчивостью подчеркнуть свою надежду на мощную поддержку её организованными силами народа. Напротив, мирнообновленцы и польское коло считали излишним делать обращение в какой бы то ни было форме. Они предлагали обойтись публикованием сведений о ходе работ Думы по аграрному вопросу.
Правые и социал-демократы (53 человека) голосовали против обращения, а трудовики (101 человек) воздержались, и оно принято было только 124 голосами кадетов, т. е. менее чем половиной собрания. Кадеты предложили сообщить текст обращения министру внутренних дел для публикации, но баллотировка из-за отсутствия кворума не могла состояться.
В результате получилась странная картина: только кадеты, и притом исключительно из боязни разрыва с трудовиками, сделали шаг, который дал повод реакционерам обвинить всю Думу в революционности, а кадетского большинства в ней не оказалось! Изолированность кадетов, утрата ими руководящего значения в Думе означали и полный крах их попыток остановить революцию. Правящие круги решили больше не медлить с роспуском Думы.
9 июля депутаты, прибывшие в Таврический дворец, нашли двери его запертыми, ворота охранялись часовыми, а на столбе ворот был наклеен указ о роспуске Думы.
В манифесте о роспуске Думе ставилось в вину, что она не успокаивала население, а лишь разжигала смуту. Выборные «уклонились в не принадлежащую им область и обратились к расследованию действий местных властей, к указаниям о несовершенстве Основных законов и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению». Вместе с тем царь подтверждал, что он будет управлять страной в единении с народным представительством и что самый закон об учреждении Государственной думы будет сохранён без изменений 310
.В день роспуска Думы Николай II записал в свой дневник: «Совершилось! Дума сегодня закрыта. У многих вытянувшиеся лица»311
. Действительно, многим царедворцам роспуск Думы казался «авантюрой». Когда Столыпин 7 июля прибыл по вызову царя вместе с Горемыкиным в Петергоф, он застал там панически настроенного министра двора Фредерикса, который пытался убедить Столыпина, что решение распустить Думу «может грозить самыми роковыми последствиями — до крушения монархии включительно» и что если бы царь выразил своё недовольство в послании к Думе, пригрозив роспуском, то она возможно «примется за спокойную работу». На возражение Столыпина Фредерикс сослался на мнение «людей, несомненно преданных государю, что всё дело в плохом подборе министров» и что «не так трудно найти новых людей, которые бы сложили с царя ответственность за действия исполнительной власти»312. Нетрудно видеть, что Фредерикс вернулся к забракованному царём плану Трепова.В Петербурге ходили слухи о том, что Горемыкин по возвращении из Петергофа сделал распоряжение об опубликовании на следующий день указа о роспуске Думы и, ложась спать, запретил его будить, если даже поступит пакет от царя, так как не исключал, что ещё возможна перемена настроений во дворце313
. Ночью, как рассказывали, Николай II послал Горемыкину повеление об отмене роспуска Думы, но оно осталось нераспечатанным 314. Коковцов не допускает и мысли, что царь мог в такой форме изменить сделанное им распоряжение, если бы даже Фредерикс и успел убедить его. Но во всяком случае несомненно одно: колебания в «верхах» насчёт Думы не прекращались до самого обнародования указа об её роспуске315.