Былое сквозь думы. Книга 1

От этих звуков я и проснулся. Рядом с моим укрытием явно что-то бурно сцеживали на земляной пол. Заинтересовавшись явлением, я приподнял голову над кучей тряпья. В полумраке сторожки прямо перед моим изумлённым взором воссиял двумя головами свежего сыра ничем не прикрытый зад женщины, слегка присевшей для удобства отправления мелких нужд. По примелькавшемуся на ферме наряду, я сразу определил, что это моя Наати.

«Уходилась, малышка, до дому не донесла», – тепло и участливо подумал я и приветливо крикнул:

– Помогай бог, Наати!

Услыхав эти сердечные слова, моя невеста подпрыгнула расшалившимся козлом вверх на пару футов и с диким воплем кинулась к выходу.

– Дорогая, это я, твой Дик, – заголосил и я, вскакивая и устремляясь в погоню за своей газелью.

Стояла тихая погода, и я бежал быстрее ветра, но догнал свою резвушку лишь мили через две средь дикого поля у жидких молочаев и, увесисто получив несколько раз по облицовке головы любимой рукой, всё же остановил, придавив всем телом беглянку к земле.

– Моя голубка, ты не узнала своего страусёнка? Не сучи ножками, отдохни и пойдём домой, – успокаивал я подружку, едва справляясь с её тяжёлыми на удар ручками

– Дурак, как же я пойду мокрая? Выбрал время для шуток, – уже успокаиваясь, но продолжая заикаться, укоряла меня Наати.

– А мы сейчас на ветерке всё и просушим, – предложил я, выпуская птичку из плена.

– Что же, по-твоему я должна перед посторонним человеком зря голой стоять? – гневно спросила моя голубица, обретая плавность речи.

– Так ведь у нас с тобой завтра и так первая брачная ночь, – справедливо заметил я. – Что ты ломаешься, как послушница под монастырскими сводами?

Наати встала и, осмотрев свой подмоченный гардероб, скомандовала:

– Сиди здесь и не оглядывайся, пока не позову!

Я демонстративно сел в позе лотоса лицом к колючим молочаям, показывая, что не готов без приглашения покуситься на её целостность, как бы она этого не хотела. Наати плюнула почему-то мимо меня и пошла за скудную растительность приводить себя в порядок.

Видимость с моей стороны была хорошая, ни туману в глазах, ни песчаных бурь над молочаями, поэтому я и не думал вставать или как-нибудь иначе подползать поближе к объекту. Но вопреки ожиданиям, плутовка разделась неизвестным мне способом лёжа, а накинув на колючки платье, и вовсе лишила меня приятности времяпровождения.

– Наати, ты не звала меня? – крикнул я, не выдержав томления одиночеством.

– Нет, – рявкнуло из-за молочаев.

– Наати, я могу поделиться одеждой, – предложил я через минуту.

На сей раз ответа не последовало, и я, приняв приглашение, направился к жидким зарослям. В предсвадебной суете нравственные тормоза уже не срабатывали.

Наати лежала на спине и притворялась спящей, видимо догадываясь, что любая женщина в голом и сонном состоянии для мужчины как открытая бутылка – всё равно приложится, хоть чем наполняй. Вначале я не собирался немедленно срывать розмарины удовольствия, а лишь прикрыть любимое тело личной рубахой от возможного укуса мухой цеце, но горячая кровь предков взяла верх над холодным рассудком и толкнула меня от чистой любви к добрачным половым связям. Да и что могло измениться в наших отношениях за оставшиеся до законной половой повинности часы?

Я немедля разделся до пояса снизу и, подстелив портки, прилёг на бочок рядом с Наати. Но вместо того, чтобы ловким мужским приёмом с наскока ввести подругу в курс дела, я безответственно развалился трухлявой колодой и мучительно робел, как кобель-первогодок. Возвышенная любовь до того притупила мой основной инстинкт женопользования, что я не только утратил годами копленный опыт, но и опустился до душевных терзаний о праве замахнуться на девичье целомудрие, словно сам собирался впоследствии что-нибудь эдакое родить в муках и вне закона.

Кое-как взяв себя в руки воспоминаниями о боях и мысленным военным приказом о начале половых действий, я приступил к разведке основных точек соприкосновения с противником. Возложив осмелевшую руку на торс Наати, начал планомерно, но без грубого солдатского вмешательства, обследовать господствующие высоты её телес и остался очень доволен, но не столько их упругой упитанностью, сколько моментально созревшей под моими пальцами решимостью к жертвенности всего организма, если судить по взбухшим кофейным зёрнам их вершин. Сама же, моя белая лебедь, всё не подавала признаков пробуждения, утопая в скромности и розовея мочками ушных раковин. А во мне уже проснулись уроки прошлого, и любовь требовала практического доказательства, вознося своё орудие чуть ли не выше чахлого молочая. Я быстро шёл на телесную поправку.