Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Принимая летом – осенью 1836 г. издательские решения, Надеждин рассчитывал укрепить авторитет самодержавной власти за счет введения в публичный оборот нового источника ее легитимации, в котором ультрамонархизм сочетался с отрицанием самостоятельного значения народности и с особой религиозностью католического толка. Намерения Надеждина были вполне «подцензурными», однако избранные им для обоснования своей точки зрения аргументы далеко выходили за рамки дозволенного в печати. Первое «Философическое письмо» сразу же отделилось от других публикаций «Телескопа»: его радикализм делал доводы Надеждина в защиту монархизма и религиозности абсолютно бессмысленными. Можно, конечно, предположить, что, несмотря на весь свой опыт, журналист недооценил взрывоопасность чаадаевской статьи, однако этот вывод кажется скорее неправдоподобным. Гораздо более вероятно, на наш взгляд, что Надеждин прекрасно понимал, сколь явно первое «Философическое письмо» диссонировало с другими политико-философскими публикациями того времени. Не исключено, что, стремясь выдвинуться (об этом речь пойдет в следующей главе) и имея в распоряжении лишь собственный журнал, он рассчитывал на громкий эффект, который позволил бы ему привлечь к себе внимание читателей (в том числе, возможно, высокопоставленных).

Как мы знаем, в короткой перспективе план Надеждина провалился: он отправился в ссылку в Усть-Сысольск и затем уже не возвращался к литературной работе, став чиновником Министерства внутренних дел. Однако, как стало понятно позже, Надеждину все же удалось пересмотреть идеологические конвенции эпохи, причем куда более решительным образом, чем ему самому того хотелось. Подобно героям книги Шартье, невольно способствовавшим падению королевской власти во Франции, журналист, желая предложить альтернативное обоснование самодержавия, вместе с Чаадаевым взорвал «бомбу посреди русского тщеславия»[368]. Опубликованное в «Телескопе» первое «Философическое письмо» задало новую мировоззренческую парадигму, основанную на кардинальном перетолковании идеи русского «особого пути», ведущего не в светлое будущее, а в исторический тупик.

Глава 6. Интермеццо Чаадаев и Надеждин: социальные стратегии интеллектуалов в России первой половины XIX в

I

Летом 1836 г. в московском Английском клубе Чаадаев встретился с издателем «Телескопа» Надеждиным, которому в скором времени передал серию материалов для публикации, в том числе первое, третье и четвертое «Философические письма». Последствия этого шага хорошо известны: первая из статей цикла вскоре была напечатана, что спровоцировало грандиозный скандал. Между тем Чаадаев и Надеждин были людьми, не имевшими почти ничего общего и принадлежавшими к интеллектуальным сообществам, мало симпатизировавшим друг другу. Чаадаев – неслужащий философствующий аристократ, утонченный завсегдатай светских салонов, Надеждин – попович, ученый журналист, в недавнем прошлом университетский профессор, известный своей неловкостью в общении с дамами. Более того, прежде они были едва знакомы. Однако, несмотря на все эти обстоятельства, Чаадаев и Надеждин быстро нашли общий язык, а их парадоксальный союз привел к тектоническому сдвигу в русской политико-философской культуре. Почему так произошло? Что могло подтолкнуть Чаадаева и Надеждина к сближению?

В научной литературе высказывалось следующее мнение: Надеждин напечатал первое «Философическое письмо» потому, что соглашался с Чаадаевым по целому ряду ключевых вопросов[369]. Действительно, можно найти достаточное количество точек пересечения между идеями Чаадаева и Надеждина, однако кажется методологически не вполне корректным истолковывать факт публикации лишь общностью воззрений как таковой. Одно дело – сходиться во взглядах, другое – помещать в своем издании заведомо скандальную статью и подвергаться риску журнальных и персональных санкций. Серию филокатолических материалов, помещенных в «Телескопе», частью которой было первое «Философическое письмо», на наш взгляд, следует считать не только политической декларацией двух сочувственников, но и социальным жестом, свидетельствовавшим об амбициях автора и издателя, об их стремлении повлиять на текущую общественно-политическую повестку и тем самым обрести «символический капитал». В этом случае интерпретация союза Чаадаева и Надеждина требует иной – более социологической – оптики.