Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Вот, княгиня, брошюра, которая для вас будет интересна, я в том уверен, – это моя статья, переведенная и напечатанная по-русски. Публичность схватила меня за ворот в то самое время, как я наименее того ожидал. Сначала вы найдете этот случай странным, без сомнения, но, подумавши, перемените мнение. В чем же, после всего, чудо, что идея, которой от рода скоро будет две тысячи лет, идея, преподаваемая, чтимая, проповедуемая тысячью высокими умами, тысячью святыми, наконец, пробила себе свет у нас? Не гораздо ли бы было страннее, если бы она никогда того не сделала? ‹…› Говорят, что шум идет большой; я этому нисколько не удивляюсь. Однако же мне известно, что моя статья заслужила некоторую благосклонность в известном слое общества. Конечно, не с тем она была писана, чтобы понравиться блаженному народонаселению наших гостиных, предавшихся достославному быту виста и реверси. ‹…› Есть, княгиня, люди, и вам знакомые, которые находят, что в интересе общественном полезно бы было воспретить автору пребывание в столице. Что вы об этом думаете? Не значит ли это слишком мало придавать значения интересу общественному и слишком много автору? По счастию, наше правительство всегда благоразумнее публики; стало быть, я в доброй надежде, что не шумливые крики сволочи укажут ему его поведение. Но если бы по какому случаю желание этих добрых людей исполнилось, я к вам приду, княгиня, просить убежища и таким образом узнаю то, что серьезные религиозные убеждения, самые разнородные, всегда симпатизируют друг с другом[433].

Шум усиливался, и Чаадаев постепенно начал испытывать тревогу, которой он делился со своей приятельницей М. Бравурой: «До вас дойдет молва о некоей прозе, хорошо вам известной, скажите мне, прошу вас, об этом два слова. Крики негодования и похвалы так странно здесь перемешались, что я ничего не понимаю»[434]. На фоне приведенных свидетельств комментарий А. И. Дельвига, встречавшего Чаадаева уже в 1840-х гг., выглядит чересчур осторожным: «Нет сомнения, что Чаадаев знал о переводе и о его печатании и этому не препятствовал, но не более»[435]. М. А. Дмитриев, непосредственный свидетель событий 1836 г., был более решителен в выводах: «В объяснении своем с попечителем университета графом Строгоновым… Чаадаев объявил, что его статья „напечатана вопреки его желанию“. – Но это несправедливо. …Левашева заранее просила меня уговорить Чаадаева не печатать своих писем, на что он не согласился»[436].

Нет сомнений, что автор хотел издать «Философические письма», рассчитывал на громкий эффект и славу политического пророка, способную значительно увеличить его символический капитал. Однако разразившийся скандал и негативная реакция монарха резко изменили расклад сил. После 1836 г. и без того труднодоступная государственная служба оказалась навсегда закрыта для Чаадаева, равно как и участие в гласных обсуждениях каких бы то ни было умственных материй, поскольку на него был наложен запрет писать и публиковаться. Впрочем, репутация Чаадаева как исключительной личности в масштабах московской светско-интеллектуальной жизни только укрепилась. Он продолжал сочинять, однако ничего при жизни не напечатал и обсуждал свои идеи лишь в кругу московских собеседников. Когда он скончался, Вяземский написал С. П. Шевыреву из Петербурга: «А вот умер и бедный Чаадаев. Жаль мне его. Москва без него и без Хомяковской бороды, как без двух родинок, которые придавали особенное выражение лицу ее»[437].

V