Чай с Грейс Келли

Она подскочила, бросилась к его ногам и обняла колени. Он поднял руки, провел ладонями по запрокинутому к нему лицу. Пальцы его дрожали.

– А почему вы перестали… любить меня?

– Пейдж… Видит бог, мне не хотелось бы быть на двадцать лет моложе, но… но еще больше мне невыносимо, что вы моложе на двадцать лет.

– О, но я совсем не хочу, чтобы вы были на двадцать лет моложе! – воскликнула она.

Ее щеки вспыхнули.

– Я люблю вас! Я пыталась вас возненавидеть, но…

– Ненавидьте меня, да. Это лучшее, что вы можете сделать для себя. Для нас, – добавил он тише.

– Я люблю вас! Я вас люблю, сколько бы нам ни было лет, Эддисон. И я знаю, слышите, знаю, что вы тоже меня любите. Посмейте сказать, что нет.

– Маленькая нахалка.

– Допустим. Я даже имею самонадеянность думать, что вы жалеете, что однажды оттолкнули меня.

– Что вы об этом знаете, прелестная хвастунья?

– Вы ласкаете меня, и ваши пальцы дрожат. И ваше сердце бьется сейчас так же сильно, как и мое. Ваш сарказм не может этого скрыть.

Повисло молчание, такое глубокое, что, казалось, комната пуста.

– Скарлетт О’Хара было семнадцать лет, а Ретту Батлеру тридцать пять, – прошептала она, смеясь сквозь слезы.

Английские часы вдруг начали бить. Она не стала считать удары, слишком хорошо угадывая на себе взгляд их больших строгих глаз.

– Ваша встреча, Пейдж.

– Я… остаюсь.

Он всмотрелся в нее недоверчивыми глазами, потом резко отстранил ее на подушки и вскочил с кресла прыжком рассерженного кота.

– Нет уж! Ну же, подъем. Поторопитесь.

– Я остаюсь! – повторила она с твердостью, которой за собой не подозревала.

– Заклинаю вас! – взмолился он. – Прекратите это ребячество.

– Я остаюсь.

– Сумасшедшая! – вышел он из себя. – Это, вероятно, шанс вашей жизни!

– Тем хуже. Будет чей-нибудь еще шанс. Возможно, Грейс Келли…

– Кто это? – воскликнул он и снова принялся умолять: – Пожалуйста. Вы мне не простите этого, Пейдж. Да-да! Вы еще упрекнете меня потом…

– Потом?.. – повторила она, не двигаясь.

Она долго смаковала с несказанным умиротворением каждую букву, каждый звук. Это потом, вырвавшееся у Эддисона невольно, было признанием, которого она уже не ждала, полным наконец-то сбыточных обещаний, скрытым объяснением в любви, капитуляцией крепости.

Напружинившись, она встала очень прямо, полная решимости обрушить остатки бункера. Но Эддисон был потрясен, потрясен и по-настоящему рассержен. Тогда она дрожащей рукой снова погладила его по щеке. После чего внимательно рассмотрела свою ладонь.

– Что вы там смотрите? – раздраженно воскликнул он.

– Я убедилась, что ваш гнев ушел, что он теперь здесь, в моей руке.

– Безмозглая девчонка… Оставьте ваш вздор, и живо! Уходите.

Невозмутимая, крепкая, она заговорила с ним как с капризным мальчишкой:

– Нет. Одна я не уйду. Я хочу родиться для этой профессии с вами. С вами, Эддисон. Вдвоем мы покорим Бродвей, и Бродвей не сможет перед нами устоять. Вы великий Эддисон Де Витт. А я буду великой… нет, самой великой Пейдж Гиббс.

– Изумительная тирада. В каком вокзальном чтиве вы ее выудили? Ваше ребяческое упрямство, да-да, ребяческое, – не лучший способ выдвинуться в театре!

– Наоборот. Всеми силами я в это верю. Знаете что?

Она победоносно выхватила из кармана жакета две карточки и помахала, как веером, перед его носом.

– Дамы и господа, сегодня вечером прогон новой пьесы Сэмюэла Спевака! Постановка знаменитого Элиа Казана! – выкрикивала она на манер ярмарочного зазывалы. – Ни одного критика там не будет, потому что это прогон. Ни одного… кроме вас, Эддисон Де Витт! Что даст вам изрядное преимущество.

– …А Стриндберг? Берта? Мэсси?

– Стриндберг написал еще много пьес. И Шекспир тоже. И Миллет. И Уильямс. О’Нил, Адольф Грин и Бетти Комден!.. Их шедевры меня ждут, у меня шестьдесят лет впереди.

Она распалялась. И тогда по его телу пробежал трепет волнения. Он вдруг обнял ее, прижал, почти задушил, опутал руками.

Перед маленькой Пейдж Гиббс дрожит грозный Эддисон Де Витт, мысленно повторяла она. Значит, все возможно.

– Малыш! – прошептал он на выдохе.

– Я большая.

– Большая, да! Моя большая ветреница, милая большая строптивица… Отлично. Я сдаюсь. Сегодня вечером мы пойдем куда вы хотите. Мы будем красивы и обаятельны… Особенно вы. Я представлю вас Сэму Спеваку, я с ним знаком уже… не важно. И еще Кэтрин Демилль, Шерил Кроуфорд, Лиланду Хэйворду… Все будут знать вас.

Он отступил, держа ее в вытянутых руках, глаза его блестели.

– Оберли ставит «Фрекен Юлию» в январе в «Лицеуме». Я поговорю с ним о вас, устрою вам прослушивание. Я заставлю вас работать, репетировать, репетировать до умопомрачения! Вы меня возненавидите, но он выберет вас! Вы получите роль! Вы будете самой чарующей, самой беспощадной Юлией века. Весь Нью-Йорк распахнет вам объятия, бросится к вашим ногам и будет рыдать, что не открыл вас раньше. А я… я, я – круглый идиот!

Он снова прижал ее к себе.