Чай с Грейс Келли

– Зачем я ждал, столько ждал… Если бы вы знали, Пейдж! Нежная и великодушная Пейдж, если бы вы знали… Сколько раз я обуздывал себя, чтобы не отвечать, когда вы мне звонили, чтобы не перезванивать, когда вы не звонили. Хольм мне свидетель. Я вам кое в чем признаюсь. Однажды вечером… На самом деле было два вечера… Я ведь обещал быть честным, правда? Так вот, три вечера, вернее даже четыре, я бродил по 78-й улице вокруг этого пансиона… Я томился, как робкий школьник. Готов был избить себя, но ничто не могло меня удержать. Я был робким школьником. У вашего крыльца я поворачивал назад, любовь моя. Потому что ко мне возвращался разум вместе со стыдом и презрением к себе… Тридцать девять лет! Какое-то безумие… Малыш, ты находишь, что это старость? Конечно, старость, это даже чудовищная старость, когда вам девятнадцать…

Он вдруг оттолкнул ее, драматичным жестом схватился за голову. Он был трогательным, патетичным и… таким нелепым. Ее одолел смех, этот смех заразил и его, и они, смеясь, упали друг другу в объятия и в объятия кресла.

Встревоженный шумом, Хольм поспешил к двери. Его палец, готовый постучать, вовремя остановился. Мистер Эддисон смеялся? Он смеялся с мисс Пейдж! Его редингот крутанулся так весело, как только может крутануться черный редингот стильного мажордома, и он вернулся в кухню, где принялся чистить кастрюли со звоном, очень похожим на колокольный.

В кресле между тем смех стихал, но лишь затем, чтобы вновь разжечь пламя перспектив… и красноречия Эддисона, которое ничто больше не могло обуздать.

– Вот увидишь, вот увидишь, милая моя упрямица… Мы сплетем покров из роз и золота для новой Таллулы Бэнкхед! Нет, ты будешь еще лучше! Больше, лучезарнее Таллулы, не так тривиальна… Да, ты была права, моя упрямица, моя такая большая упрямица! Ах, малыш, малыш…

Он умолк, чуть запыхавшись. Они переплелись в кресле, ставшем слишком маленьким, уткнувшись друг другу в шеи.

Едва успокоившись, он вдруг прыснул.

– Я вспомнил сцену с Граучо в… не помню каком фильме. Вот он сжимает в объятиях эту дылду Маргарет Дюмон. «Ближе!» – требует она. Он повинуется. Но ей все мало. «Ближе! Ближе!» – кричит она. И наконец он ей говорит…

– Если я сожму еще, окажусь на той стороне.

Они снова схватились за бока от смеха. Пейдж утирала глаза.

– Это в «Дне на скачках», – сказала она. – И не Маргарет Дюмон, а Эстер Муир.

– Эстер Муир? Эта пергидролевая floozie?[167] – взревел он.

Смех с новой силой одолел их, так и уткнувшихся в шеи друг другу.

– Так ты знаешь фильмы, которые старше тебя, – вздохнул он. – Ах я дурак, не надо было этого говорить, это глупо. Напомни-ка мне твою теорию? Ну, знаешь, насчет моей бостонской половины.

– Той, что так часто борется с твоими нью-йоркскими двумя четвертями?

– Одна-две остроты в таком духе на премьере «Фрекен Юлии», и, клянусь тебе, Пейдж… Бродвей будет твоим!

– Нашим.

– Твоим.

47. Boy! What love has done to me! [168]

Знакомый утренний шум в пансионе «Джибуле» постепенно стих. Свернувшись клубочком под одеялом, Шик слышала, как несколько раз хлопнула дверь холла, как удалялись голоса девушек, простучали их каблучки по улице…

Она откинула простыню и одеяло, закуталась в халат. Есть ей не хотелось, ни к чему не было вкуса. Единственным желанием было никого не видеть. И все-таки ванна. Она полежит в ней как минимум час.

Босиком она выскользнула в коридор. С первого этажа доносилась привычная хозяйственная суета, напевала Черити, звякали приборы, хлопали дверцы шкафов…

– Как мило, что вы снова поете, зайка! – говорил зычный голос Истер Уитти. – Хоть от вас и лопаются барабанные перепонки. Мы уже беспокоились и ломали голову, почему вы перестали петь.

Черити пробормотала в ответ что-то, чего Шик не поняла.

– В сущности, вопрос-то в том, почему вы опять поете! – сказала Истер Уитти, весело орудуя веником. – Сердечку лучше, это главное.

Их шаги удалились в сторону кухни, скрипнуло, открываясь, французское окно. Они вышли в садик выбить ковры. Шик колебалась. Успеет ли она спуститься, налить себе кофе и вернуться, не встретив их?

Она всмотрелась, перегнувшись через перила, и решилась. Уже поставила ногу на ступеньку и вдруг замерла, услышав щелчок замка за спиной. Черт, она не одна. Эчика вышла из своей комнаты – на плече полотенце, в руке кусок мыла, на руке одежда.

– О… Это ты? Я думала, что все ушли.

Она выглядела такой разочарованной, даже раздосадованной, что Эчика улыбнулась.

– Я не все. И ванная моя! – поспешила она добавить.

Она обошла Шик, по-прежнему державшуюся за перила. У лестницы помедлила.

– Вот уже сколько дней ты хоронишься в своей комнате. Нет работы?

– Я отказалась фотографироваться для промышленной газеты.

– Какая-то мисс Поттер из дома Дакена звонит тебе два раза на дню. Ты просишь отвечать, что больна. Шик…

– Ты шпионишь за мной? – перебила ее Шик.

Эчика подошла и встала перед ней.

– Ты же знаешь, что нет, – ласково сказала она. – Я не знаю, что происходит, но ты нас тревожишь.

– Я прекрасно себя чувствую. Хочу только, чтобы меня оставили в покое.