Молодой солдат посмотрел в сторону поляны, на своих товарищей, которые продолжали трепаться в двухстах метрах отсюда. Он вдруг приосанился, глубоко вдохнул влажный, тяжелый воздух, и я не поверил ни своим глазам, ни ушам, парень, вот так вдруг, здесь, посреди этого Бродвея тридцать второй параллели, парень, да-да, запел!
Его легкий тенор в совершенстве передавал смелые модуляции Бинга Кросби, его медовые переливы, его деликатную иронию. Черт побери! Этот парень растопил бы сердце моей тетушки Гедды, той самой, что явилась ко мне в мастерскую апрельским утром 1942-го и отправила меня на войну, сказав, что не дело писать картины, известно, куда это завело Адольфа Гитлера! Достала меня война, тетушка Гедда.
Допев песню, парень кашлянул, стряхнул пыль с пилотки и поднял оружие. Он снова огляделся. Его глаза скользнули по плющу, где был наполовину спрятан мой вещмешок. Потом он повернулся в сторону поляны, где взвод № 1 и взвод № 2 продолжали болтать как ни в чем не бывало, либо они ничего не слушали, либо привыкли к серенадам парня. Могло быть и то и другое.
Что-то завозилось у моей ноги. Я увидел краба, одного из тех огромных сухопутных крабов, что пересекают джунгли колоннами, его большая клешня впилась в мою брючину. Я стряхнул его другой ногой. Он упал на спину, и я раздавил его с такой яростью, что сам испугался.
– Что будем делать? – шепнул мне Свифт.
– Уходим.
Но далеко мы не ушли. Едва успели высунуть нос из нашего гниющего укрытия, как чей-то голос прокричал короткий приказ по-японски. Мы тотчас подняли руки вверх. За спиной раздался щелчок заряжаемого пистолета. Зашуршала трава и листья: шаги приближались. Силуэт в форме обошел нас и встал к нам лицом.
Солдат держал нас на мушке. Лицо у него было простоватое, даже дурковатое. Пилотка, карие глаза… и ему явно было очень страшно. Это чувствовалось по тому, как он сжимал оружие двумя руками. Он держал его так, чтобы не дрожать. Или чтобы мы этого не заметили. По логике вещей он должен был нас пристрелить.
Это был наш японский певец.
Для меня стало сюрпризом, что Мэрион Свифт мало-мальски владел японским. Он спокойно сказал солдату несколько слов, показывая на свой фотоаппарат. Тот вряд ли смягчился и бросил в ответ несколько фраз голосом, теперь имевшим мало общего с Бингом Кросби.
Я тоже вдруг стал понимать по-японски. Расстегнул ремень и бросил на землю кольт в кобуре. У Свифта, я уже говорил, ничего не было, кроме лейки.
Молодой солдатик поглядывал на поляну. Жалел ли он, что застукал нас? Что он один? Он точно жалел, что был так близко к своим… и так далеко. Никто не мог нас видеть.
– Мы его пленники, – прошептал Мэрион Свифт. – Он отведет нас к своему командиру.
Нет, это было невозможно. Совершенно невозможно. Попасть в плен к японцам значило кончить расстрелянным или под пытками. Ни то ни другое меня не устраивало. Я бросил быстрый взгляд на Свифта. Показал пальцем на мой вещмешок на земле. Солдатик поколебался и произнес что-то на своем языке.
– Он велит нам следовать за ним, и быстро, – перевел Свифт.
– Не может быть и речи, – сказал я самым любезным тоном.
И начал напевать вполголоса: Pleeee-ase, let me hold you tight in my arms, I could find delight in your…[86]
В карих глазах заплескалась улыбка. На секунду он стал похож на любого двадцатилетнего парня из любой страны мира.
Я молниеносно нагнулся, выхватил второй пистолет, тот, что лежит в кармане на брючине, и, не успев понять, что целюсь, нажал на спуск. Улыбка сползла с лица Бинга Кросби, глаза несколько раз моргнули, и он упал, крутанувшись веретеном, прижав руку к животу, как при колике. Я услышал щелчок, такой же, как давеча, когда парень зарядил свой пистолет: то просто Мэрион Свифт сфотографировал смерть.