Чайковский. Музыка и жизнь

Германа Лароша «Буря», написанная Чайковским, не впечатлила. Рецензируя её в газете «Голос», он отметил многочисленные подражания Шуману, Глинке и Берлиозу. Чайковский был весьма рассержен: «С какой любовью он говорит, что я подражаю… кому-то. Точно будто я только и умею, что компилировать, где попало. Я не обижаюсь… я этого ожидал».

Зато Стасов был в восторге:

– Что за прелесть Ваша “Буря”!!! Что за бесподобная вещь! – писал он Чайковскому.

Пётр Ильич сочинял это произведение в имении своего друга Владимира Шиловского Усово Тамбовской губернии. Случилось так, что Шиловскому «как раз в это время нужно было съездить в Москву. Таким образом, я очутился совершенно один в прелестном оазисе степной местности. Не могу передать, до чего я блаженствовал эти две недели. Я находился в каком-то экзальтированно-блаженном состоянии духа, бродя один днём по лесу, под вечер по неизмеримой степи, а ночью сидя у отворённого окна и прислушиваясь к торжественной тишине захолустья, изредка нарушаемой какими-то неопределёнными ночными звуками. В эти две недели, без всякого усилия, как будто движимый какой-то сверхъестественной силой, я написал начерно всю «Бурю».

12 апреля 1874 года состоялась премьеры оперы «Опричник». Спектакль прошёл с большим успехом, композитора много раз вызывали. В ложе второго яруса сидел Илья Петрович с семьёй и сиял от счастья.

– Илья Петрович, что лучше, по вашему мнению, для Пети – переживать этот успех или, будучи чиновником, получить орден Анны первой степени? – спросил кто-то.

Илья Петрович смутился, призадумался, но честно ответил:

– Всё-таки Анненская звезда лучше.

Видно было, что в глубине души Ильи Петровича всё-таки таилось сожаление о том, что Петя не чиновник.

Отзывы в печати об «Опричнике» были многочисленные и разноречивые. Цезарь Кюи в «Санкт-Петербургских ведомостях» высказался об опере со всей своей ядовитостью, найдя, что опера «хуже худшего», начиная с либретто, которое «можно думать, делал какой-нибудь гимназист, не имеющий понятия ни о требованиях драмы, ни оперы». «Та же незрелость и неразвитость отразились и в музыке, бедной идеями и почти сплошь слабой без единого заметно выдающегося места, без единого счастливого вдохновения, – с капитальнейшими недостатками, понятными в начинающем ученике, но не в композиторе, исписавшем такое количество нотной бумаги». По мнению Кюи, «Опричник» не выдерживает никакого сравнения не только с операми русской школы (то есть операми композиторов «Могучей кучки»), но и с операми Серова. Да вообще «эта вещь хуже итальянских опер»!

Пётр Ильич бы обижен несправедливой критикой Кюи, но уже 25 апреля он сам писал своей кузине Анне Петровне Мерклинг: «Я должен открыться тебе: моя опера, по правде сказать, весьма слабое произведение; я очень недоволен ею… В ней мало драматического движения, неровность стиля и видны живые нитки… «Опричник» слаб, и это меня огорчает».

21 декабря 1874 года был закончен Первый концерт для фортепьяно с оркестром. 24 декабря Чайковский в присутствии Николая Рубинштейна и Николая Губерта сыграл только что оконченную вещь. Вот как описывал Пётр Ильич восприятие этого концерта консерваторскими коллегами: «Я сыграл первую часть. Ни единого слова, ни единого замечания!… Красноречивое молчание Рубинштейна имело очень знаменательное значение. Он как бы говорил мне: “Друг мой, могу ли я говорить о подробностях, когда мне самая суть противна!” Я вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Я встал и спросил: “Ну что же?” Тогда из уст Николая Григорьевича полился поток речей, сначала тихий, потом всё более и более переходивший в тон Юпитера-громовержца. Оказалось, что концерт мой никуда не годится, что играть его невозможно, что пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправлять нельзя, что как сочинение это плохо, пошло, что я то украл оттуда-то, а то оттуда-то, что есть только две-три страницы, которые можно оставить, а остальное нужно или бросить или совершенно переделать. “Вот, например, это, – ну, что это такое? (при этом указанное место исполняется в карикатуре). А это? Да разве это возможно!” – и т. д. и т. д… Я был не только удивлён, но и оскорблён всей этой сценой. Я уже не мальчик, пытающий свои силы в композиции, я уже не нуждаюсь ни в чьих уроках, особенно выраженных так резко и недружественно. Я нуждаюсь и всегда буду нуждаться в дружеских замечаниях, – но ничего похожего на дружеское замечание не было. Было огульное, решительное порицание, выраженное в таких выражениях и в такой форме, которые задели меня за живое.