Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

ГЛАВА 4 Нравственность, смертность и романтизация смерти

Чахоточный перформанс: смирение перед лицом смерти

Болезнь, от которой не спасали ни высокое социальное положение, ни богатство, ни праведный образ жизни, — чахотка требовала рационализации, чтобы сделать потерю близких более выносимой. В попытках осмыслить нечто столь неоднозначное, как отношение общества к смерти в девятнадцатом веке, историки предлагали различные интерпретации, отчасти воскрешая представление о «хорошей», праведной смерти, основанное на принципах евангелизма183, а также продвигая идею красивой с точки зрения культуры смерти 184. Филипп Арьес утверждал, что в представлении о «красивой смерти» существует влиятельный культурный архетип, явившийся результатом трансформации подхода к болезни и смерти, сопровождавшего романтическое движение, и представлявший смерть как прекрасное переживание, к которому следует подходить с воодушевлением, а не с ужасом 185. По иронии судьбы теория Арьеса основана в первую очередь на подходе к смерти, почерпнутом из письменных свидетельств, оставленных членами семьи Бронте, страдавшими от разрушительного действия чахотки, что снова подкрепляет существовавшее в то время восприятие туберкулеза как легкого и даже красивого финала жизни. Патриция Джалланд отмечала, что вместо «красивой смерти» снова возникла тенденция к толкованию чахотки как «хорошей смерти» в соответствии с христианскими принципами! 86. На самом же деле в случае с туберкулезом утешения искали в обеих трактовках: стремление к хорошей и красивой смерти — праведной в христианском понимании и прекрасной с точки зрения внешнего вида, придаваемого самой болезнью, а также с точки зрения душевных качеств, проявляемых в том, как страждущие справлялись со своим угасанием и кончиной. Смирение с волей божьей как со стороны больного, так и со стороны его или ее близких было важной составляющей восприятия смерти от чахотки.

Несмотря на медикализацию, туберкулез оставался неразрывно связан с концепцией божественной воли, поскольку грех и искупление продолжали быть важными составляющими жизни и смерти чахоточного больного. Преобладавший подход основывался на христианской идеологии искупления 187. Бойд Хилтон утверждал: «Последовательность греха, страдания, раскаяния, отчаяния, утешения и благодарности показывает, что боль считалась неотъемлемой частью божественного порядка и была тесно связана с механизмом божьей кары и покаяния» 188. Поэтому неудивительно, что болезнь, особенно хроническая, наделялась идеологией искупления, жертвы и искупительного качества страдания. Христианин стремился праведно нести бремя болезни и, поступая таким образом, не только с достоинством и стойкостью отвечал на вызовы болезней, но и обретал некоторую степень контроля над болезнью, если не над ее исходом. Эта идея «ношения бремени», как и связанная с ней концепция «достойного умирания», вышла на первый план.

Личный опыт проповедника Филипа Доддриджа, столкнувшегося с трагедией чахотки, дает представление о христианской программе борьбы с этой болезнью. Он представил душераздирающий рассказ о борьбе своей любимой дочери Бетси с туберкулезом и ее смерти в 1736 году, незадолго до пятилетия. Хотя Доддридж прочитал надгробную проповедь, озаглавленную «Покорность божественному провидению», он явно счел покорность сложной задачей и в своем дневнике выговаривал себе за обожание дочери 189. В его строках очевидна и сила родительской любви, и его внутренняя борьба над принятием судьбы дочери как решения Бога.

Она заболела в Ньюпорте примерно в середине июня, и с тех пор до самого дня своей смерти она была предметом моих постоянных размышлений и почти непрерывной заботы. Одному Богу известно, с какой серьезностью и настойчивостью я простирался перед Ним, моля сохранить ее жизнь, которую я был готов купить ценой своей. Когда чахотка довела меня до самой последней степени изнеможения, я не мог удержаться, чтобы не заглядывать к ней почти каждый час. Я смотрел на нее с сильнейшей смесью тоски и отрады; ни один алхимик не наблюдал за своим тиглем с большей тщательностью, ожидая появления философского камня, чем я наблюдал за ней во всех различных поворотах ее нездоровья, которое, в конце концов, стало совершенно безнадежным, и агонию, в которую я был тогда повержен, не выразить ни на одном языке 190.

MARGARET EMILY SHORE,

4.1. Маргарет Эмили Шор. Неизвестный художник. Гравюра. Ок. 1838