Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

Образ Китса, составленный его современниками, иллюстрирует силу романтической идеологии в оценке туберкулеза. Вместо того чтобы признать Китса человеком, который напрямую контактировал с больными чахоткой родственниками, он был представлен как хрупкая личность, чья чувствительность и слабая конституция неизбежно привели к чахотке, потому что он был неспособен выдержать удары жестокого мира249. Китса все чаще представляли поверженным неблагоприятной критикой его поэзии в Quarterly Review, и именно этот образ поэта, казалось, был повсеместно принят даже его недоброжелателями. Узнав о смерти Китса, лорд Байрон написал своему издателю следующее: Вы прекрасно знаете, что я не одобрял поэзию Китса <.. > [но] я не завидую автору той статьи; — у вас, критиков, не больше прав на убийство, чем у любых других разбойников. Однако тот, кто умер от критического отзыва, вероятно, умер бы от чего-то еще, столь же тривиального. То же самое чуть было не случилось с Керком Уайтом, который впоследствии умер от чахотки250.

Намек Байрона на судьбу Генри Керка Уайта был не первым подобным сравнением; еще до того, как Китс заболел, в 1818 году двух поэтов сравнил его друг Джон Гамильтон Рейнольдс251. В своей статье Рейнольдс обрушился на критиков Китса, посоветовав им помнить о том, какое влияние они оказали на Керка Уайта.

Напомним, что критики из The Monthly Review несколько лет назад пытались разбить восходящую звезду Керка Уайта; и действительно, они отчасти породили меланхолию, которая в конечном итоге его погубила; но целый свет видел жестокость и в один голос приветствовал гения, которого иначе бы задавили недоброжелатели, и вознес его к славе. Критики — это существа, «которые режут людей по ночам»: молодые и восторженные души — их самая излюбленная добыча252.

Мысль о том, что борьба Китса с чахоткой была спровоцирована жестокими нападками на его стихи, побудила Перси Биши Шелли вывести его героем элегии «Адонаис». Во введении Шелли писал:

Гений оплаканного поэта, памяти которого я посвятил эти недостойные стихи, был столько же деликатен и хрупок, сколько прекрасен; и удивительно ли, что молодой его цветок увял, не раскрывшись, если он вырос там, где изобилуют черви? Дикий критический разбор «Эндимиона», появившийся в Quarterly Review, произвел самое болезненное впечатление на его впечатлительную натуру; волнение, вызванное этим, причинило разрыв кровеносного сосуда в легких, последовала скоротечная чахотка, — и выражение симпатий со стороны более справедливых критиков, видевших истинные размеры его творческих сил, было бессильно залечить рану, нанесенную так неосмотрительно253.

Шелли развил романтический миф, окружавший смерть от чахотки, в посвященном Китсу «Адонаисе», где он превозносил идею погубленной юности:

Не умер он; он только превозмог
Сон жизни, сон, в котором истязаем
• • •
Он воспарил над миром, исцеленный,
И не узнает ранней седины;
Вовеки не узнает, окрыленный,
Как цепенеет прах, забвеньем оскорбленный254.

Описание смерти Китса Шелли говорит скорее о красоте, чем об ужасе кончины Китса: «Мертвый, он все же прекрасен, прекрасен, как будто бы спящий»255. Это описание никоим образом не сходится с тем, что из первых рук дал нам Северн, но все же возобладал образ, созданный Шелли. В предисловии к «Адонаису» Шелли дал лирическое описание могиле Китса: «Он похоронен на Протестантском кладбище, романтическом и уединенном <…> Кладбище представляет из себя открытое пространство между руинами, усеянное зимою фиалками и маргаритками. Можно было бы полюбить смерть при мысли, что будешь похоронен в таком очаровательном месте»256. Шелли впоследствии присоединился к своему другу в том самом месте, заставляющем «полюбить смерть». Он сам был болен туберкулезом, но ему удалось избежать чахоточной смерти, когда он утонул на своей яхте «Ариэль» у берегов Италии.