Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

К концу восемнадцатого века туберкулез, уже признанный болезнью неразделенной любви, болезненного творчества, утонченности и нервной чувствительности, все больше переплетался с представлениями о женской привлекательности. Эта связь была установлена благодаря дискурсу чувствительности, делавшему тонкость чувств привилегией, и подкреплялась современной медицинской теорией, согласно которой нервная система женщины была более хрупкой, чем нервная система мужчин. С биологической точки зрения женщины изначально находились в невыгодном положении. Ситуация еще больше усугублялась их все более декоративными и пассивными социальными ролями, которые, казалось, создавали идеальные условия для процветания чахотки. Таким образом, врачи, публицисты и обыватели в равной степени способствовали отождествлению туберкулеза с красотой, утонченностью и нервной чувствительностью. Мифология чахотки была крайне влиятельной, и в репрезентациях болезни все чаще преобладала эстетизированная метафора.

Чахотка конструировалась как болезнь, прекрасная не только в физическом и духовном плане, но также и как болезнь, связанная с любовью. Эти представления имели отношение к индивидуальным конструкциям опыта болезни, переживаемого как жертвой туберкулеза, так и свидетелями неумолимого развития недуга. Сьюзен Зонтаг утверждала: «Из туберкулеза и его метафорических перевоплощений проистекают многие литературные и эротические образы, олицетворяющие „романтическую муку“ <…>. Мука становилась романтичной (так, например, слабость трансформировалась в томность), а истинные страдания просто подавлялись»326. К концу восемнадцатого века люди использовали определенные риторические образы, чтобы придать форму своему опыту чахотки. Некоторые элементы этой мифологии включали переосмысление христианской «праведной смерти», в котором использовались прежние представления о чахотке как о мирном уходе из жизни. В сентиментальном воплощении эта мирная смерть была приукрашена представлениями о красоте и о молодой девушке, ставшей жертвой разочарования, особенно в любви. В случае женщин описания причин чахотки и смерти от болезни часто включали превознесение как духовной, так и физической красоты.

Сара Кембл Сиддонс (1755–1831), самая известная трагическая актриса восемнадцатого века, достигла пика своей популярности во второй его половинеЗ27. (См. во вклейке ил. 14.) Тогда же, когда ее превозносили критики, она переживала финансовые и личные трудности, отчасти из-за плохого управления Ричарда Бринсли Шеридана театром Друри-ЛейнЗ28. Шеридан постоянно задерживал выплату гонораров миссис Сиддонс, и эта финансовая нестабильность, возможно, задала импульс истории, начавшейся летом 1784 года. В период с конца 1780-х и по 1790-е годы в конце лондонского театрального сезона миссис Сиддонс отправлялась в тур по Шотландии и северу Англии329. Неясно, действительно ли ей требовались деньги из-за того, что ей не платил Шеридан, или ее просто прельщали щедрые прибыли от этих летних туров. Однако в 1798 году миссис Сиддонс, находясь вдали от своей дочери Марии во время ее болезни, пожаловалась: «Горе мое в том, что эта прихоть Марии [желание Марии поехать в Клифтон] разделяет нас, потому что я вынуждена скитаться, чтобы собрать немного денег для покрытия наших расходов. Я пробуду с ними около месяца, а затем уеду очень далеко, чтобы сыграть в Вустере, Глостере, Челтнеме. К осени, я надеюсь, Марии надоест Клифтон, и мы все вместе встретимся в Брайтоне, где я буду играть несколько вечеров»330.