Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

Так и свершилось. Поскольку Салли не могла с честью отказать в последней просьбе своей сестре, она попросила миссис Пеннингтон дать понять Лоуренсу, что она намерена выполнить свое обещание. «И что после этого, друг мой, можешь ты сказать Салли Сиддонс? ОНА умоляла меня сообщить вам эти подробности — сказать, что впечатление священно, неизгладимо — что оно отменяет все прежние узы и помолвки, — что она умоляет вас подчиниться и не осквернять нынешнее ужасное время ни единым словом»408. Мария скончалась от чахотки 7 октября 1798 года и была похоронена 10 октября в старой приходской церкви (Сент-Эндрюс) в Клифтоне409.

Прекрасная кончина?

Рассказ миссис Пеннингтон о болезни и смерти Марии друзьям, семье и бывшим ухажерам в целом соответствовал общим ожиданиям о чахотке в сентиментальной традиции. Еще за месяц до ее кончины она использовала сентиментальную риторику, говоря о болезни Марии, описывая ее угасание следующим образом: «С каждым днем светильник излучает все более слабый луч. И все же он прекрасен и интересен!»410 Подробные описания последних часов жизни Марии, данные миссис Пеннингтон, выявили трудности, с которыми сталкиваются те, кто пытался примирить доминировавшие представления о чахотке, основанные, как правило, на стилизованном описании, с ужасным течением болезни. Явно отклоняясь от идеи легкой смерти, она писала о Марии, что «ее боли были почти непрекращающимися», однако в том же предложении она также заявила, что «ее интеллект, казалось, приобрел силу и ясность»411. Таким образом, несмотря на то что время от времени она касалась ужасных реалий чахоточной смерти, миссис Пеннингтон в основном придерживалась сентиментального сценария. В письме, написанном на следующий день после смерти Марии, миссис Пеннингтон описала сцену на смертном одре, достойную превосходного романа, а также соответствующую традициям, связанным с туберкулезом. «Если какое-либо существо подвергалось непосредственному действию Силы и Духа Бога, — писала она, — так это Мария Сиддонс в последние сорок восемь часов ее жизни»412.

Болезнь и смерть Марии также были в полной мере приукрашены, хотя в действительности все было иначе. Вплоть до самого конца красота Марии не подвергалась сомнению, а ее лицо считалось интересным или миловидным. Однако в ее последние дни даже миссис Пеннингтон не могла отрицать урон, нанесенный внешности девушки, написав: «Не осталось ни единого следа даже от миловидности — лишь ужасное выражение лица, которое покинули все краски!!»413 Несмотря на это нелестное описание, вовсе не губительное воздействие болезни занимает большую часть рассказа миссис Пеннингтон о последних мгновениях жизни Марии. Вместо этого она писала о способности болезни возвышать красоту девушки даже в сравнении с тем, чем она обладала при жизни. Она сообщала Лоуренсу: «И все же это милое увядшее создание в последние часы своей жизни вновь обрело грацию и красоту, которые, воистину, превзошли самые цветущие из ее дней»414. Более того, она даже заявила, что за несколько часов до смерти Мария обладала таким выражением лица, «которого художник или скульптор при всем его мастерстве никогда не смог бы достичь!»415.

Миссис Пеннингтон смягчила истинную картину смерти Марии от туберкулеза, заявив, что он повысил ее духовную и физическую привлекательность. Эта мнимая способность чахотки украшать свою жертву была общим местом в сентиментальной мифологии болезни, и миссис Пеннингтон снова и снова использовала его в своих письмах к Лоуренсу416. Она написала, что «последнее выражение лица Марии! <.. > она была сама красота и изящество!! — Такая безмятежность! Какое божественное хладнокровие! Она простилась со всеми нами с безграничной нежностью»417. Несмотря на ее кажущуюся безмятежность, был неприятный момент, когда снова всплыла тема Лоуренса. Мария винила его в своей смерти, заявив: «О! моя дорогая мать, не будет покоя, кроме как после разрыва всех уз с тем человеком. Он стал <…> моей погибелью»418. Миссис Пеннингтон, похоже, была согласна с этим утверждением, полагая, что Лоуренс несет определенную ответственность за смерть девушки, и умоляла художника усмирить свои «страсти» и «не дать Марии Сиддонс умереть напрасно»419. Эта связь между разочарованием в любви и чахоткой была часто упоминаемой причиной болезни и, безусловно, частью литературных традиций, связанных с этой болезнью420.

6.4. Иллюстрация к «Клариссе» Ричардсона. Вкладка 12. Даниель Николаус Ходовецкий. Германия, 1785